Имя Ашальчи Оки известно не только в удмуртской литературе, но и в финно-угорском мире, за его пределами. В истории удмуртской литературы она оставила след как поэтесса, придавшая удмуртской поэзии особое лирическое звучание.
Годы проходят, к счастью, есть ещё люди, которые работали, дружили, общались с ней. Живы родственники, которым есть что рассказать о ней. Сегодня мы знакомим вас, дорогие читатели, с воспоминаниями внучатого племянника Л.Г. Векшиной, председателя Удмуртской республиканской организации профсоюза работников образования и науки РФ Владимира Векшина.
Но все же сегодня приходится говорить о том, что знавших Лину Григорьевну при жизни людей осталось не так много. Моя мама, Елизавета Николаевна Векшина, которой, к сожалению, сегодня уже нет с нами, была родной племянницей Лины Григорьевны, дочерью ее старшего брата Николая Григорьевича. И так как мы жили рядом с Алнашами – в селе Варзи-Ятчи, родственная близость как бы дополнялась близостью географической. Поэтому с младенчества мы знали, что в Алнашах живут наши ближайшие родственники, к которым мы всегда могли приехать и встретить там радушный прием.
Мои впечатления от встреч с тетей Линой, как мы ее называли, достаточно разрозненные, и, конечно же, они отличаются от тех впечатлений, которые описывают люди более старших поколений. Более или менее осознанно я стал воспринимать ее как человека, выделяющегося из круга окружавших нас, мальчишек послевоенных лет, людей, уже в достаточно сознательном подростковом возрасте. Это были шестидесятые и самое начало семидесятых годов прошлого столетия. А в целом в нашей небольшой семье, состоявшей из мамы и нас со старшей сестрой, Людмилой, с самого начала царил некий культ как тети Лины, так и всей семьи Карачевых-Векшиных. Это были люди как бы несколько другой, нежели люди окружавшие нас, породы. Тетя Лина того времени была, по моим представлениям, довольно старой и больной женщиной. Но при всем при этом она всегда выглядела очень оптимистичным, с хорошим чувством юмора человеком, который подтрунивал над своими болячками, всегда подчеркивал главенствующую роль в доме его хозяина – Ивана Ивановича Карачева. В их доме была всегда удивительная атмосфера духовности и интеллигентности. Иван Иванович в то время еще работал, но при этом также, как и тетя Лина, очень много читал газет, журналов, книг. С ним мы по мере моего взросления обсуждали новости политики, культуры, играли в шахматы. Тетя Лина при этом делала вид, что для нее эти сферы находятся за пределами ее ума и либо поддакивала нам, либо незаметно устраивала дискуссии. У меня невольно складывалось впечатление, что она постоянно вела некое наблюдение за мной, моими друзьями, нашими родственниками, как бы оценивая, будет от этого субъекта какой-то толк в будущем или нет. Иногда она просила написать ей о чем-нибудь, видимо, и здесь преследуя некую цель – выявить, нет ли у кого-либо из нас литературных талантов.
Сама же она о своей литературной деятельности в ранней юности говорила как о каком-то баловстве, о котором сейчас ей уже и неудобно вспоминать. Хорошо помню, как она со смехом, как о какой-то навязчивой мухе, от которой она еле отбилась, говорила о корреспонденте газеты, по-моему, "Дась лу!", которая ее все пытала про ее творчество. При всем при этом она совершенно естественным образом была как бы неким негласным литературным патриархом для многочисленной по той поре алнашской литературной поросли.
И тетя Лина, и Иван Иванович, как мне казалось, сильно переживали по поводу того, что их сын, Валерий Иванович, был от них не просто далеко, а запредельно далеко – во Владивостоке. Тем более, что в то время он плавал на научно-исследовательских кораблях по всему миру. И часто эти плавания были многомесячными. Я помню, с каким нетерпением они ждали его писем и как их перечитывали. Мне и моей сестре, наверное, повезло в жизни в том, что, может быть, в силу удаленности от родного сына, может, по какой-то другой причине, часть материнского чувства тети Лины доставалась нам, детям ее племянницы. Она искренне радовалась каждому нашему приезду, даже будучи больной и немощной.
Перечитываю ее письма, направленные моей маме, и вижу, что невольно доставлял ей неприятности своей юношеской необязательностью – был в Алнашах в гостях, обещал, что сразу после приезда в Ижевск напишу и не написал, и не позвонил.
По-видимому, та часть материнского чувства, недостаток которого тетя Лина невольно испытывала, сказывался на мне, в частности, в том, что она проявляла неподдельный интерес к моей судьбе и к моему будущему. Я хорошо помню, сколько было бурных дискуссий по поводу выбора вуза для моего поступления после окончания школы. В конечном итоге тетя Лина смогла убедить меня и мою маму в том, что не место красит человека. Уже ближе к окончанию учебы в вузе она начала заводить речь о дальнейшем. До сих пор с улыбкой вспоминаю ее перефразировку Н.А. Некрасова "ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан". В этом тоже, по-видимому, сказывалось неутоленное материнское чувство, постольку-поскольку сын Валерий Иванович, закончив аспирантуру, в силу каких-то неизвестных мне обстоятельств, диссертацию не смог защитить. Думаю, что в большой степени под ее влиянием я принял решение после вуза поступать в аспирантуру и попытаться выполнить ее наказ.
Конечно же, в силу своего юного возраста, я был во многом лишен возможности приобщиться к миру взрослых, но иногда из их разговоров о некоторых вещах смутно догадывался. Одной из таких тем, о которой в их доме не принято было вслух говорить, была тема, связанная с именем ее брата Ивана Григорьевича (Айво Иви). Он был в то время тяжело и неизлечимо больным, и тетя Лина, по-видимому, чувствовала себя виноватой в том, что она не может его взять к себе. Они много говорили об этом с мамой тайком, чтобы не слышали мы, и не слышал Иван Иванович. Видимо, поэтому все, что было связано с его именем, было покрыто некой тайной, так и оставшись для нас этой тайной на долгие годы. И только сейчас я начинаю с горечью понимать, что жизнь этого, по-видимому, весьма незаурядного человека, прошла совсем мимо нас. И как зарубку на памяти намечаю для себя сделать что-то, чтобы память об этом незнакомом мне, но родственном человеке, не пропала совсем.
На память приходит как некий курьез тот факт, что тетя Лина курила. В этом тоже для меня, деревенского мальчишки, было что-то весьма необычное. Я не знал ни одной женщины, кроме тети Лины, которая бы курила. И не просто курила, а курила буквально запоем, то есть очень много. Много курил и Иван Иванович, и я помню, как на подпечке у них хранились целые блоки папирос. По-моему, это был "Беломор". На мои вопросы, почему она курит, она как-то отшучивалась и все время говорила, что вот-вот бросит курить, так как врачи ей запрещают. Она, действительно, в конце концов бросила курить, когда ей стало совсем уж плохо, но процесс отказа от курения был очень тяжелым. Кстати, Иван Иванович, а мы с ним довольно часто встречались уже после смерти тети Лины, в конце жизни тоже вынужден был оставить эту вредную привычку, и для него этот процесс тоже был весьма и весьма непростым.
Я уже упоминал, что тетя Лина и Иван Иванович очень много читали. По-моему, они читали все новое, что появлялось в районной библиотеке. Это были и книги, и толстые журналы. Некоторые из них они выписывали. Помню, как они оба очень хвалили некий детектив "Медная пуговица", но автора, к сожалению, не помню. Из классиков тетя Лина, насколько я помню, очень ценила произведения А.П. Чехова и поэзию С.А. Есенина. Не помню, по какому поводу, как-то разговор зашел о песенной поэзии. И для меня было очень удивительно ее высказывание о том, что не знает ничего лучше, чем песня А. Пахмутовой и С. Добронравова "Забота у нас простая…". И при этом она тихонько запела эту песню. Помню, я даже задумался, почему она именно эту песню отметила, и, когда начал ее напевать про себя еще и еще раз, она для меня наполнилась неким совершенно особым смыслом. Действительно, совершенно замечательнейшая вещь, патриотичная и гражданственная.
Помимо памяти, как вещи нематериальной, от тети Лины у меня должны были остаться, по крайней мере, две совершенно материальные вещи. Должны были две, но осталась одна: "Словарь иностранных слов" с ее дарственной подписью по случаю отличного окончания мной первого курса вуза. Второй вещью, которой я мечтал обладать с раннего детства, был тети Линин трофейный Цейсовский бинокль. Она мне его подарила после успешного окончания восьмилетки. Именно тогда зашел разговор о том, что мне лучше было бы, наверное, переехать жить к ним в Алнаши с той целью, чтобы заканчивать более серьезную районную среднюю школу. Я поначалу с удовольствием на это предложение согласился, но потом, когда дело дошло до конкретного переезда, что-то меня остановило. А счастливым, на зависть всем, обладателем бинокля мне, к сожалению, пришлось быть недолго. В первом же походе с классом, а это был дальний велопоход в Набережные Челны и в Елабугу, на одном из привалов я его потерял. Мне было страшно жаль бинокля, и я долго не решался рассказать о потере тете Лине.
Еще один пласт воспоминаний связан с другой трофейной вещью. Тоже с Цейсовским набором оптики для определения остроты зрения. Я, будучи близоруким с детства, представлял собой идеальный объект для его использования. При каждом приезде в Алнаши я надевал металлическую оправу и начиналась проверка моего зрения. Вначале было довольно резкое ухудшение, но к старшим классам зрение стабилизировалось на довольно сильном уровне близорукости. Помню, как с каким-то даже сожалением тетя Лина говорила, что из-за этого я не вполне здоров и мне даже армия, скорее всего, противопоказана. Так в конце концов и оказалось.
Хотя в те годы тетя Лина была довольно уже нездорова, домашним хозяйством пыталась всё же в меру своих возможностей заниматься. Но занималась им она в основном в виде советов домработнице тете Нюре, женщине характера достаточно сложного. Поэтому тетя Лина постоянно свои советы по той или иной кухонной проблеме сопровождала юморными подчеркиваниями, что на кухне главный человек тетя Нюра. Меня, с моими деревенскими представлениями о еде, поражало, что тетя Лина умеет готовить вкуснейшие вещи, о которых я и представления не имел. Так было, например, с тортом. У нее была огромных размеров поваренная книга, по которой она иногда что-то готовила. Я помню, как с помощью каких-то особых приспособлений готовился крем, как он выдавливался в виде узоров, цветов и так далее. И как жалко все это было потом есть, но как замечательно вкусно.
Мои воспоминания, конечно же, достаточно отрывочны и неполны, и чем дальше уходит от нас то время, тем все меньше и меньше будет таких воспоминаний.
СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ АШАЛЬЧИ ОКИ:
* * *
Заревой цветок
У Валы-реки
Свое имя дал
Ашальчи Оки.
Шелестят хлеба,
Соловей журчит,
Шелестит листва:
– Ашальчи!
Ой, как голос чист,
Как слова легки!
Стала песни петь
Ашальчи Оки.
В них приметы лет,
В них вся жизнь звучит,
В них любовь – привет
Ашальчи!
И мечты ее
Землякам близки.
Словно сердце их –
Ашальчи Оки.
Как корням вода,
Как листве лучи,
Дорог людям дар
Ашальчи!
Олег Поскребышев
__________________
Звезда Ашальчи
На березах у нас не растут калачи,
Пышный хлеб достают лишь из жаркой печи,
Для истории важны свои кирпичи.
Подойдут в самый раз и стихи Ашальчи.
В ножнах долго держать – заржевают мечи,
Пока сердце поет, ты на струнах бренчи,
Пусть тернистый твой путь, все равно не молчи,
Путеводной звездой будет здесь Ашальчи.
Вновь апрель на дворе, греют солнца лучи,
Жизнь коротка, как миг, все успей, изучи.
И не стой, не робей, если можешь, кричи.
Или пой от души, как Оки Ашальчи.
Вот ромашки в лугах задремали в ночи,
В родниковом краю говорливы ручьи.
В лютый холод, мороз, не застынут ключи.
Помнит Родина-мать дочь свою Ашальчи.
Николай Башмаков