Среди выпускников был и Владимир Горобцов, закончивший школу с отличием. Райвоенкомат предлагал ему направление в военное училище, но тот поступил в Саратовский государственный университет на геологический факультет, который также закончил с отличием. Потом почти всю жизнь Владимир Михайлович, родившийся в 1935 году, связал с поиском и разработкой полезных ископаемых. Он участвовал в открытии и разработке газа и нефти в Туркмении, Западной Сибири, Западном Казахстане и Поволжье, в т.ч. и в Перелюбском районе. И все это время он не забывал родину. Любил Нижнюю Покровку и все свои отпуска проводил именно в ней. Любил посидеть на берегу пруда в тени развесистых ветел, полюбоваться степным закатом, вдохнуть аромат ночного костра, мог часами беседовать "за жизнь" с односельчанами. И получал от этого общения великое удовольствие.
В начале 2000-х годов у нас с ним завязалась оживленная переписка. Я отослал ему в Волгоград свои краеведческие книги, которые он штудировал с прилежанием ученика, а потом писал мне письма - большие, теплые и ностальгические. Он мастерски владел пером, увлекательно описывал родословную своей семьи, детские годы, совпавшие с войной и послевоенной порой, учебу в родной школе, которая дала ему путевку в жизнь. Я аккуратно складывал эти, как он писал, "опусы" в отдельную папку, надеясь со временем облачить их в газетное или книжное повествование. К сожалению, скоро изношенное сердце Владимира Михайловича перестало биться и Нижняя Покровка потеряла еще одного преданного сына. Но остались его письма-воспоминания, которые, я думаю, могут вызвать читательский интерес, побудить у людей тягу к своему прошлому. Предлагаю читателям "Целинника" посмотреть глазами очевидца на послевоенную Нижнюю Покровку.
Ю. Бычков
Она не была исключением в стране, только что пережившей все ужасы Великой Отечественной войны. Серые покосившиеся землянки, некоторые на подпорках. Домов "под крышей" - перечесть по пальцам: правление колхоза, сельсовет, два магазина, две школы, больница и несколько бывших "кулацких" построек. Деревья по берегам прудов большей частью вырублены на дрова и строительные нужды колхоза. Под топор пошли и плодовые деревья, поскольку каждое из них государство обложило налогом. Люди с серыми обветренными лицами и натруженными руками обносились, исхудали. Учителя по поводу затрапезной одежонки школьников внушали: пусть будет старая, но залатанная и чистая. Правда, с "материалом" для заплат тоже была проблема. Нет мыла, нет спичек. Мылись и стирали бельё "щёлоком" - отваре золы из куровника. Огонь зачастую добывали как в каменном веке - высекая искры с помощью кресала (камнем о кусок железа).
Все неколхозники, в т.ч. и рабочие совхозов, жили на продуктовые карточки и зарплату. Колхозники работали за трудодни (по-народному "палочки") - эту малообеспеченную сельскую валюту. Таких в селе было больше половины. Остальные - служащие (рабочие местной машинно-тракторной станции, школы, больницы, почты, промкомбината, маслозавода). За исключением учителей, все платили жесткий налог натурой - яйцами, маслом, мясом и т.д. со двора или с коровы. Колхозникам больше одной коровы держать запрещалось. Кроме того, был местный налог - самообложение на усадьбу и огород, которые каждое лето обмеряли, причем почему-то каждую грядку отдельно.
Мужиков в колхозе было мало и в полях работали обремененные детьми вдовы, незамужние, а также молоденькие девушки и худосочные пацаны. Из девчат помню Ганну и Зину Родновых, Любу и Надю других Родновых, Марусю Кусанину, Тоню Шилину, Марусю Туренко, Надю Стерликову, Зину Хорольскую (Сафронову), Нину Горобцову, Тоню Шарапову и 5-6 певучих девчат с Буканов (х. Яблоно-Букин), где много было Небритовых и Шараповых.
В то время все дети колхозников лет с двенадцати считались "полноправными" колхозниками и потому "от школы до школы" обязаны были работать в поле. В сенокос на конных граблях или косилках, которые запрягались парой-тройкой лошадей или верблюдов. На уборке - зерновозами на подводах из-под комбайнов. Зерно возили на ток у Чилижного пруда, который официально, как в насмешку, называли Культурным станом. Потому как вся "культура" была там представлена саманной землянкой и 5-6 бревенчатыми амбарами, конфискованными у кулаков.
Состав подростков-колхозников рос год от года. Его пополнили Витя Бережнов, Володя Юшин, Юра и Слава Савины, мы с братом Сашей, Володя Горобцов (Григорьевич), целых три Коли Завгородневых (Акимович, Павлович и Егорович), Миша Додух, Ваня Козюрин, Володя Букин. Рядом с нами трудились юноши, которые были на два-три года старше нас: Василий и Анатолий Гончаренко, Алексей Турлов, Алексей Сафронов, Михаил и Алексей Руденко, Александр Миленко, Павел и Николай Букины, Александр Завгороднев (наш сосед). Работали наравне со взрослыми полный рабочий день. Здорово, конечно, уставали, но гордились тем, что зарабатываем на кусок хлеба для своих семей.
А вот детей местной "интеллигенции" колхозная трудовая повинность не касалась. Они проводили каникулы всласть, как и положено детям. Исключением были Лев Ермошин и Александр Ларгин. Они были добровольцами, и эта трудовая закалка поможет им обрести себя в жизни. Лев станет директором крупного совхоза, а Ларгин начальником дорожного управления Калмыцкой АССР, в столице которой, городе Элиста, одну из улиц назовут его именем.
Всё наше имущество в поле было на нас, обувь и одежку покрепче мы берегли для школы. В сенокос часто ночевали, зарывшись в копну сена, в уборочную - в ворохе зерна. После умывания утирались подолом рубахи, а раны на ногах присыпали золой или окропляли мочой. Питались скудно. Лафа приходила, когда начиналась жатва. Можно было вдоволь пожевать пшенички, а поджаренная она и вовсе считалась деликатесом. Конечно, нас за это гоняли, но мы, бывало, разводили костер, укрывшись в камышах. Бригадир знал наши "прегрешения", но смотрел на них сквозь пальцы.
Помню случай. На центральный ток приехал директор МТС С. Зубрилин - высокий, сытый, хорошо одетый. Барин! Председатель колхоза Ф. С. Перешивалов перед ним - весь внимание. Обошел директор все хозяйство, заглянул и за развалины кошары, где мы устроили общественный "туалет". Потом собрал народ и устроил разнос: дескать, он лично убедился в том, что люди едят зерно, а значит, наносят урон государству. Можно случившееся считать анекдотом, если бы не правда. Только бригадир дядя Леня Лапкин на слова директора огрызнулся, мол, на каждый рот замка не повесишь. О нем у меня сохранились самые теплые воспоминания. Крепко сшитый, ладно скроенный, с крупными мужественными чертами лица, с могучим густым басом, он производил на нас неизгладимое впечатление. С нами он особо не церемонился, но вёл себя так, что мы его не боялись, но слушались. И уважали. Может, за то, что он не угодничал перед начальством и как мог опекал нас. Не раз заделывал нам дырки на штанах тонкой проволокой, которую всегда держал в своем бездонном кармане. По утрам, еще до восхода солнца, он будил нас своим громким "Подъем! На пруд!". Гнал нас, полусонных, умываться. На раздаче выдавали дневную пайку хлеба, которую мы чаще всего, съедали еще в ожидании завтрака. Как-то незаметно, отщипывая по кусочку, по крошке, проглатывали почти не жуя, эти 500-600 граммов. Хлеб буквально таял во рту, ибо не было для нас ничего вкуснее его...
В Покровку приехала кинопередвижка. Какой фильм - не имеет значения. С обеда начинаем уговаривать бригадира, хотя не помню случая, чтобы он нас отпускал. Солнце на закате. Подмазываем колеса фургона, крепим чекушки на осях. Запрягаем пару добрых верблюдов. Плотно усаживаемся в фургон. Ездовой, самый лихой из нас, стоя, одной рукой держит вожжи, другой, крутит кнут над головой. И помчались! Только стук колес и клубы пыли позади нас. До села пять верст, через четверть часа мы уже у клуба. Сеанс длится часа четыре - киноаппарат один, движок часто глохнет. На стан возвращаемся под утро. И почти сразу на работу. Запрягаем верблюдов в косилку и грабли. На первом круге в дальнем конце загонки валимся на траву и засыпаем. Пробуждаемся от крика. Дядя Леня верхом на коне кнутом, больше для острастки, поднимает нас. Не глядя ему в глаза, проворно поправляем упряжь и снова косить да согребать. Об этом инциденте ни слова. Бригадир понимал: дети ночь не спали, но они и так делают больше допустимого.
О всем негативном, что было в Покровке того времени, я "сообразил" много лет спустя. Тогда мы этого не осознавали, принимали своё бытиё как должное. Другой жизни не знали. А жили как нам позволяли. Сообща радовались, грустили. И много пели. Пели дома, в школьном хоре, на клубной сцене, на проводах и встречах. Пели даже на хлебном току, когда в две руки крутили рукоять тяжеленной сортировки. Да и люди тогда были добрее, совестливее, дружнее. Но и покорнее. Терпеливее...
А Покровка для меня была и есть самым родным уголком на земле, куда я стремился в каждый свой отпуск, пренебрегая отдыхом по путевке. Здесь я мог вернуться в детство, отдохнуть душой, пообщаться с родными и односельчанами. Порыбачить, потрудиться всласть до пота на родительской усадьбе, на заготовке сена и дров. Посидеть тесным кругом за бутылочкой в тени отцовского сада у пруда или при луне, под музыку лягушек и сверчков. И опять же попеть семейным хором что-то задушевное.
А порой накатывали воспоминания военной поры. Помню, например, как в Покровку привезли эвакуированных - стариков, женщин, детей. Были и евреи. Поначалу всех разместили в школе. Мы с братом (и не только) носили им приготовленную мамой пшеничную кашу. Целое ведро, подвешенное на палке. Они сидели и лежали на траве, общим табором. Потом их распределили по избам, в т.ч. и у наших соседей. Судя по одежде и неумению выполнять сельскую работу (за что терпели насмешки) это были горожане. Часто пели не знакомые нам песни. Некоторые устроились на работу, в частности, в школу, а кое-кто из пожилых просил милостыню. Помню, мама подавала им несколько сырых картофелин, свеклу, или кусок тыквы и при этом горестно вздыхала: "Бедные люди..."
Врезался в память день 9 мая 1945 года. Утром на все село зазвенел колокол, который обычно возвещал о пожаре. Я влез на крышу. Ничего нигде не горит. Мама предположила, что кончилась война. На площади тем временем собрался народ, в т.ч. учителя и школьники первой смены. Что-то говорил, вернее, кричал незнакомый оратор. Большинство сдержанно радовалось. Меня больше всего удивило, что многие плакали. Потом мама объяснила, что плакали те, у кого погибли родные.
А потом в Покровку возвращались Победители! Со стороны Озинок. С огрубевшими, счастливыми лицами. В орденах и медалях. Мы, пацаны, встречали их за околицей и сопровождали до родного двора. Как узнавали об их приезде, одному Богу известно. Будто дежурили там. Дядя Коля Кусанин в выцветшей гимнастерке и пилотке, приблизился к нам и о чем-то заговорил. Его сынок Витька, лет шести, не видавший батю четыре года, когда услыхал, что это его отец, пустился убегать. Так и шел потом за нами, на расстоянии.
Мой дядя Гриша Горобцов призывался на фронт в 1943-м, войну закончил в Берлине. Служил артиллеристом. Вернулся без единой царапины. Такую редкую для фронтовика удачу местные "аналитики" отнесли на счет сестры его жены Евдокии, жившей в их семье, молчаливой и набожной женщины. Вот, судачили они, что она его и "отмолила". Кто знает...
В окружении пацанов дядя Гриша с вещмешком за плечами и с чемоданом в руке ласкал десятилетнего сына Володю, которому я в тот момент жутко завидовал. В чемодане потом самым привлекательным для нас оказались диковинные зажигалки, камешки для них и губные гармошки. Последние были самым распространенным "трофеем" среди фронтовиков. А вот мама несказанно обрадовалась нескольким швейным иголкам и катушке ниток. Состояние!
Как тогда водилось, сошлись соседи - повидать и послушать земляка, повидавшего мир. Как земля горит от снарядов и от грохота пушек закладывает уши. Что в Германии вдоль дорог рядами стоят яблони, груши и никто их не трогает. А на Берлинском вокзале посмотришь вверх - провода как паутина. И вздыхал народ: "Чего это они к нам полезли?".
Виктор Мирошин, старший из трех братьев, потерявших на войне отца, медленно шагал по улице. В красивом кителе с золотыми погонами, на которых блестело по три звёздочки. Нам он казался генералом. Потом он нелепо погибнет в автокатастрофе.
Дядя Вася Повидишев вернулся уже под осень. Живой, крепкий. Сразу затеялись куда-то ехать. Погрузили в фургон скарб, кур и овец, сзади привязали корову. Сами все взобрались на верхушку воза. Поехали. Я все это видел собственными глазами. Но где-то в пути фургон перевернулся. Все оказались живы, даже скотина. Кроме хозяина.... Семья вернулась обратно.
Пока шла война, домой возвращались только раненые. С обожженными лицами, с пустыми рукавами гимнастерок, кто-то на деревянном протезе или на костылях. У каждого потом судьба складывалась по-разному. Общим было то, что о них некому было заботиться. Кроме семей. А семьи были разные. Наш дальний родственник из села Верхняя Покровка Алексей Григорьевич Гнутов в девятнадцать лет стал инвалидом - ему ампутировали правую руку и правую ногу. Привезли его из Озинок на лошадях беспомощным. Но тяжелейшее ранение не сломило его духа. Научился ходить на протезе, писать левой рукой, окончил курсы счетоводов, обзавелся семьей и работал бухгалтером в колхозе. Уже после войны (в 1947 году) был награжден орденом Отечественной войны I степени. К сожалению, он ушел из жизни рано, 9 мая 1973 года, но оставил о себе достойную память.
Другие инвалиды тоже не сидели без дела. Кто-то работал сторожем, кто-то пастухом. Но случалось и другое. На Буканах один инвалид, не помню его фамилию, повесился от издевательств жены и детей (так я слышал от родителей). Увы, и такое было...
Трудная послевоенная пора рано поставила на ноги детей войны, закалила наш характер, приучила преодолевать все невзгоды и испытания. Она осталась в моей душе краеугольным камнем, на котором мне пришлось строить своё будущее. И во многом тому способствовала моя родная Нижняя Покровка и замечательные люди, ее населяющие. Честь им за это и хвала.
Владимир Горобцов,
г. Волгоград,
май 2006 года.
На снимке: В. М. Горобцов с сыном Максимом, г. Севастополь, 1985 год.
(Фото из семейного архива Горобцовых).