"В 2018 г. отмечалась памятная дата поэта Михаила Луконина — 100 лет со дня рождения (29.10.1918 — 04.08.1976), - пишет Владимир Иванович. - Родился он в с. Килинчи (Сталинград./Астрах. обл.), в селе имеется музей его имени; могила на Новодевичьем кладбище. Сын Сергей Луконин ежегодно по приглашению Союза писателей, минкульта приезжал в Астрахань, в Килинчи. И каждый раз предлагал и мне примкнуть к акции. В столь внушительную дату поэта неожиданно были отменены все мероприятия по объективным причинам. А формировали большую делегацию деятелей культуры из Москвы. По моей просьбе Сергей написал об отце для "ЛВ". Сергей Луконин родился 8 января 1942 г. в Москве. Окончил Московский государственный институт им. В.И. Ленина. Работал в "Комсомольской правде", издательстве "Молодая гвардия", "Литературной учёбе", "Литературной газете", зав. лит. частью Московского Камерного музыкального театра им. Б.А. Покровского. Автор романа "Переворот", повестей, рассказов для детей и юношества, опубликованных в периодике и сборниках. Сказка "Асино счастье" издана в Японии. Член трёх творческих Союзов России: журналистов, писателей, художников".
*************************************************************************************
Спустя два года после смерти отца вместе с группой писателей я поехал в Астрахань, в татарское село Килинчи, где родился мой отец.
Мост через реку Болду тогда ещё только планировали строить. Добирались паромом.
…Вот я ступаю на дощатый настил, топчусь возле смуглых людей, поглядывающих на москвичей застенчиво и с любопытством.
Паромщик, усатый мужчина, свисает с перил, прикладывая к козырьку фуражки корявые пальцы, с прищуром смотрит на приближающийся сквозь дождевое сито берег. А я ничего не могу понять: что со мной? Почему сердце моё учащенно забилось? Было зримо, что эта ива, в реверансе склонённая над охровой водой, этот изгиб реки, влекущий за собой увядшие кувшинки, эта птица, парящая в сером небе – всё это видел когда-то.
Дед мой, сельский служащий, Кузьма Ефимович, в 1921 году умирает от холеры. Жена его, Наталья Ефимовна, с тремя детьми покидает село, чтобы уже никогда не вернуться, и перебирается из Астрахани в Сталинград, а там рукой подать до Быковых Хуторов, откуда родом Луконины.
Незадолго до смерти Михаил Кузьмич получил письмо, в котором жители Килинчи сообщают о нахождении могилы его отца. Известие было настолько волнующим, что он, побросав все дела в Москве, помчался в Астрахань.
После возвращения он позвонил мне и произнёс: "Приезжай. Кое-что покажу".
А показал он мне старую фотографию, на которой изображены двое мужчин: один в татарском облачении, другой в костюме и шляпе – такой же, как и мы все, Луконины, носатый.
Вот так – начало и конец жизни…
Но была середина, наполненная драмой, достойная эпического романа – столько в ней было у Михаила Луконина ярких страниц! Да, у каждого из нас судьба складывается по-своему, и как ты прожил её, зависит, конечно, во многом от твоих привычек, характера, способностей, заданных тобой целей. И всё же время, отпущенное тебе, диктует свои условия игры, особенно когда живёшь не в глухомани, а, в городе, где люди, так или иначе, сопричастны к историческим событиям минувшего XX века.
За какие-то 10 - 15 лет после 1917 года в жизни и сознании российского народа произошёл перелом – мучительный, трагический. Сформировался новый тип общества, в котором надо было жить, раз уж ты родился в его политическом, социальном и нравственном укладе. Страна шла по пути индустриализации, словно предчувствуя надвигающуюся самую страшную беду в истории России – Вторую мировую войну: строился Днепрогэс, Челябинский тракторный, возводились корпуса заводов, фабрик. И вот он, Сталинградский тракторный – первенец на Волге. Нужны были сильные, молодые руки, чтобы в короткие сроки построить завод и выпускать тракторы. Из малых и больших городов, приволжских хуторов и посёлков приехали в Сталинград парни и девушки. Среди них был и Михаил Луконин. Кроме молодой энергии, клокочущей через край, в его душе, как цветок, созревал поэтический дар, который до поры, до времени должен был раскрыться.
Всё-таки удивительный наш народ! Голод, холод, международная обстановка, как говорится, хуже не куда. Ещё зализываем раны Гражданской войны, а страна встаёт на ноги, да к тому же поёт, играет, марширует дейнековским маршем на спортивных парадах; аэропланы, первые истребители взлетают в синее небо, взвихрённое облаками. Не отстают и поэты. Стихи захлестнули страну, воспалённые огневыми строками Багрицкого, Светлого, Казина...
Критик Лев Аннинский назвал стиль поэзии той поры "бравурным". Но стиль - отражение самой жизни, и, независимо от её тональности, она воспринималась советскими людьми, как надежда на "светлое будущее", ради которого стоило работать и умирать. Так было после Гражданской войны, так было после Великой Отечественной войны. Так было в 90-е шалые годы. Какая уж там бравурность!
Конечно, с высоты XXI века мы теперь можем позволить себе усмешку: всё-таки какой был тогда наивный народ! Но эта наивность в протёртых брюках, синеблузках, магаданских робах выстояла то, что нам, современным снобам, не снилось.
Итак, на сталинградском тракторном заводе была создана "литгруппа СТЗ". Много ребят посещали её, но самой заметной стала троица: Серёжа Голованов, Коля Турочкин и Миша Луконин. Их стихи и проза вскоре вошли в первый сборник "Голоса молодых". До грозных сороковых оставалось всего лишь шесть лет. За это время отец закончил девять классов, работал на заводе, в редакции газеты "Молодой ленинец", играл в составе знаменитой сборной по футболу "Трактор", "затем стал заниматься в Учительском институте" - как пишет он в автобиографии. "Заниматься" - сказано как-то стеснительно. И ведь неспроста. Однажды он послал свои стихи Корнею Чуковскому. Кажется, и забыл об этом. И вдруг телеграмма: "Приезжайте в Москву. Вы приняты в Литературный институт".
Незадолго до того, как Луконин добровольцем ушёл на первую войну – белофинскую, у него сложились принципы, которые очертили вектор на долгие годы. Ведь корнями он был связан с биографией страны и своих чувств к ней никогда не стыдился до самой смерти. Если бы он, как и большинство его товарищей по войне, дожил до катастрофы 90-х годов, страны, за которую на фронтах Отечественной воевали и гибли Коган, Уткин, Кульчицкий, Майоров, а сам он был ранен под Ельной, дошёл до Берлина, то представляю, какие чувства он бы испытывал! И сказал же Луконин тогда, в сороковом:
...Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в своем присутствии плохо
отзываться о жизни,
за которую гибли друзья...
Он писал в автобиографии о предвоенных годах:
"В это время окончательно пришёл к выводу, что творческие принципы Маяковского, расширяющие возможности поэзии, его пример служения народу являются для меня самым дорогим из всего опыта поэзии. Это формировало мои взгляды".
Вот он вектор! Михаилу Луконину не надо было искать попутные подводные течения: мол, всплыву на поверхность и стану поэтом мира. Ему хватало своего мира – Родины, так крепко причаленной к Волге.
Луконин стоял в одном поэтическом строю с Константином Симоновым, Семёном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Николаем Гудзенко, Александром Межировым, Борисом Слуцким, Сергеем Орловым, Василием Субботиным, Давидом Самойловым. Конечно же, они были самодостаточны в творчестве, но укладывать их в обойму под названием "фронтовые поэты" и только, значит, обеднить суть и смысл поэзии, как явления нравственного порядка, свойственное русской литературе в целом. Ни одна поэзия мира не была столь народна, как наша. Да, в России поэт – больше, чем поэт. Но эта классическая фраза Евгения Евтушенко сегодня звучит, как красивый афоризм. К сожалению.
Я был свидетелем оттепели 60-х годов, бывал на многих площадках, залах, аудиториях, на которых с пылающими глазами и румянцами на щеках выступали поэты и поэтессы – красиво, талантливо... А рядом с ними стояли "фронтовики". Всё было хорошо, благородно. Но в воздухе витала какая-то неловкость...
Новая смена так и не воздала им в полной мере оценку, адекватную их таланту и мужеству. А ведь многие из них писали замечательные гражданские и лирические стихи, полные чувственности и простоты. Тот же Луконин. Прочитайте внимательно его стихотворения о любви - довоенные, военные, 60-х годов и вы услышите мелодию – знакомую и незнакомую:
Я потерял твоё письмо
здесь где-то, на снегу.
По старой лыжне в эту ночь
вернуться не могу.
А как жило твоё письмо,
волнуясь за меня,
моё убежище,
моя
весёлая броня!
Оно снега укором жгло,
оно грозило, как могло,
просило: "Победи!"...
И перекличка с другими пронзительными строками Константина Симонова: "Жди меня, и я вернусь. Только очень жди...". Так и должно быть, ибо на войне любовь на всех одна. И дальше вглубь годов:
...Я думаю порой о неизбежности.
Огонь под пеплом.
Да, огонь в крови.
А трудно будет этой жалкой нежности,
когда любовь
потребует любви.
Чтобы чувства были правдивыми, надо любить любовь. Так нам завещала русская классическая поэзия "Золотого" и "Серебряного" веков, и вторили ей "фронтовики", шестидесятники и близкие нам по времени поэты.
Интимная лирика подчас смыкается с пафосом, обнажённой публицистикой, свойственной поэзии советской. Особенно заметна она у Михаила Луконина в его поэмах "Рабочий день", "Поэма встреч", "Дорога к миру", "Признание в любви".
Формат поэмы нынче не в моде. Сложное дело. И у Луконина не всегда этот жанр получался – груз слишком большой, всеохватный. Но что при этом интересно: поэмы его насыщены жизнью, они слышны, видны, наполнены говором людей, занятых работой, а не болтовнёй, где всё кипит, радуется и страдает. Это своего рода документальное кинематографическое действо страны. Знакомство с поэмами отца поучительно, даже с точки зрения исторической правды, которая гармонична с его стихотворениями, пронизанными кокретным, осязаемым до боли в висках чувством к павшим на войне, умершим спустя годы от ранений. И тем пронзительней звучат слова:
Я знаю -
удивляетесь чему-то:
так странно я вздыхаю и смеюсь,
а у меня в глазах всё та минута, -
я ничего на свете не боюсь.
Смеюсь над мельтешением наивным,
вздыхаю о товарищах своих, -
они звучат во мне неслышным гимном,
смотрю на вас,
а думаю о них...
А он действительно любил. Любил поэзию, что "дышится жизнью самой". Любил страну, любил Москву, любил друзей, женщин. Господи, как нам не хватает такой любви!
И любил он Волгу.
Я по веленью сыновьего долга
иду всё смелей, быстрей,
кличет,
зовёт меня,
требует Волга
зовом
всех матерей.
Волга, приду
и щекой небритой
прижмусь к твоему рукаву.
Волга,
слышишь,
в глаза взгляни ты,
скажи мне:
так ли живу?
В эти дни глубокой осени, приближаясь к Килинчам, я спрашиваю себя: чьими глазами я вижу этот край? И слышу в ответ -
"Деда, отца, твоих близких и друзей"...
И добавляю от себя: да, я возвращаюсь к прошлому. Но ведь это мой взгляд в будущее. Не так ли?