Недавно исполнилось 60 лет со дня рождения Вячеслава Абукаева, писателя и журналиста, который, хотя и был при жизни облечён официальными званиями и отмечен наградами, умер до обидного рано – в год своего 50-летия, в мае 2008-го.
Я был на торжественном мероприятии, состоявшемся в зале Дома творческих союзов. Народ собрался хорошо. Говорили исключительно на марийском языке. Нескольким десяткам участников вручили памятную медаль, на которой отлитый портрет писателя весьма удачен. Мне – за переводы его стихов и поэмы «Тоска».
Выступавшие были немногословны. Даже те, кто хорошо знал Вячеслава. Лично у меня остался осадок от чувства недоговорённости, молчаливого согласия собравшихся не затрагивать некоторые темы из последних лет Абукаева, прежде всего – неурядиц его личной жизни. Хотя именно они – как предвестники скорого конца – более всего влияли на состояние его души и тела. Верю, когда-нибудь и об этом будет сказано и написано. Более всего я надеюсь на двух поэтов – Геннадия Сабанцева (друга) и Валентину Изилянову (землячку). Они, знаю, могли бы написать неравнодушные воспоминания о близком по духу человеке.
Жаль, мало места на странице. Ради публикации моего очерка, написанного года через два после кончины Вячеслава, который мало кто читал, приведу лишь одно его – полагаю, программное – стихотворение «Почеламут устелеш ок возалт».
* * *
Стихи берут не со стола,
В уме не строят их, похоже –
Из каждой поры тонкой кожи
И каждой клетки сердца тоже
Душа их властно позвала.
Стихи проявит не бумага.
Пера творение? Отнюдь.
Нельзя и воздуха вдохнуть,
Пока не выдохну их с маха.
Они – израненного стон,
Младенца, в свет являясь, крики...
И людям лучшие – как лики
И как молитвенник на сон.
Откуда, как и кто да чем
Стихи рождает, знать не надо,
Не то и вам мир станет адом,
Рождая лишь вопрос: з а ч е м?
Очерк озаглавлен строкой из стихотворения «Шагат перкала илыш татым…» («Безмолвно, бестрепетно время…»).
«…И жизнь коротка и темна»
Прочитав у А. А. Васинкина: «Он (Абукаев-Эмгак – Г.П.) в большинстве своём рождает поэзию песенную», – задумался. Тем более что далее критик утверждает: хороший песенный текст – самая высокая поэзия (!). А это, по мне, уже ни в какие ворота, как говорится. Может быть, Аркадий Афанасьевич имел в виду лишь особенности локальной, т. е. исключительно марийской литературы? (Говорил же сам Абукаев: «Песня – это маленькая пьеса»). Но и тогда весьма сомнительно. Как бы много ни писали композиторы песен на стихи наших поэтов (у того же В. А. их более 200), всё равно есть в градации своё не самое главное место у текста и господствует вершинное положение у произведений высокой поэзии. Лучше всего это понимают сами авторы слов к музыке, потому никогда не претендуют на большее.
Не отношу тем самым Вячеслава Абукаева к песенникам, хочу подчеркнуть: он вовсе не текстовик, а поэт настоящий, глубокий, самобытный. Наследие его ещё долго будет читаться, изучаться, цениться не из-за напевности отдельных «вещей», а за богатство языка, свободу изложения, особую искренность лирического героя (читай: автора), страстное стремление к познанию – от сущности человека до тайн Космоса. Он был мыслящей личностью, хотевшей переустройства мира, потому – эмоциональным и ранимым. О, не случайно в качестве псевдонима приставил к фамилии слово «эмгак» восточномарийского происхождения. Не вдаваясь в этимологию, скажу: тем самым предложил воспринимать себя как ходячую рану, постоянно вскрытую, болящую, страдающую. Эффектный ход поэта? Думаю, дело в обострённой впечатлительности назвавшегося так. Но сколько можно продержаться в нашем полном несуразностей мире, ежесекундно толкаясь в него не лбом даже – именно раной?!
...Из дома выбегу. И снова
Гремлю замками, зол вдвойне.
Есть средство старое: сурово
Топить те ужасы в вине.
Приму. А супа мне не надо –
Прозрачен, он мне в цвет сурьмы,
Грозы желающему, града,
Души побега из тюрьмы.
(«Лишь стены. Стены...»)
Скончавшийся в мае 2008 года, он менее года не дожил до своего 50-летия. Отнёсшийся к смерти Абукаева как к уходу «своего литературного сына» народный поэт Семён Николаев назвал его талантливейшим после В. Колумба. Это сложно и принять, и оспорить. Поэтическое наследие Эмгака, конечно, несопоставимо с тем, что оставил нам Валентин Христофорович. Но Николаев судит о Вячеславе Абукаеве как о писателе вообще, в последние два десятилетия успешно работавшем больше в прозе и драматургии. Моя же задача остаётся прежней – говорить о поэтах и их стихах.
Теперь уже особенно дорожу последним прижизненным изданием поэзии В. Абукаева – сборником «Byротыза»(«Кровавая мозоль») 2003 года с дарственной надписью: «Георгию Прохоровичу – от всей души». Он и вышедшие недавно избранные сочинения в толстенном томе (заявлено, что подготовку рукописи осуществил сам автор) дают много литературного материала для осмысления.
В 1996 году С. В. Николаев так объяснил «переход Абукаева к прозе, драматургии, публицистике»: от стремления вырваться из тесных рамок ограничивающей лирики, где он стал слишком замыкаться в привычных темах: родная деревня, мама, глубоко личные переживания... Судя по тем последним поэтическим произведениям, которые были написаны как бы «в свободное от сочинения пьес и романов время», Абукаев не сказал в поэзии и половины того, что мог бы. Причём – в отличие от Колумба – тогда, когда прежних идеологических ограничителей и препонов уже не было. О его потенциальных возможностях доносят темы, язык, формы, в частности, поэм 90-х годов. Да, был слишком занят утверждением себя в прозе, затем – «своим театром», высасывавшим все соки. Но по-прежнему не мог не писать стихи, потому что только они способны на предельную искренность, открытость, возможность выговориться «до капли», чтобы полегчало. Как вот в этом его обращении, похожем на вопль погибающего, к собственному ангелу-хранителю:
Пуста душа. Но ведь пока – в забытый Богом
Тот короб скоро сатана пролезет боком,
Не зря завёл там зла огонь своё кострище.
А быть должны заря и синь. И – много чище...
(«Небес на самый бельэтаж...»)
Как и в случаях посмертных публикаций В. Колумба, предостерёг бы составителей-издателей от излишнего стремления вывалить на читателя всё обнаруженное в письменном столе поэта. Он и сам, пренебрегая советом друзей, порою спешил печатать недоношенное (это иллюстрируют отдельные места сборника «Вуротыза»). Надо понять, что от нас требуется особая бережность к памяти о классиках. Что Вячеслав Абукаев-Эмгак, носивший звание народного писателя, будет причислен к их ряду, не сомневаюсь.
Уже не раз говорил о том, как замечательно, когда большой писатель стремится говорить о товарищах-современниках, оставляет книги воспоминаний, литературоведческие статьи, критические заметки... Наверное, не случайно именно крупные мастера слова берут на себя смелость оценивать других. Решимость берётся от ощущения своего права на это, полученного личными творческими достижениями. «Его анализы произведений всегда очень верны», – считал критик А. Васинкин. Из многих выделю статью по поводу публикации в журнале «Ончыко» перевода романа А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Когда-то скрупулёзно изучив великое произведение с пособием Н. Л. Бродского 1950 года, где комментарии объёмом больше самого романа, помня, что издание романа на английском языке (Нью-Йорк, 1964) в переводе Вл. Набокова содержит 1200 страниц комментариев, без которых понять значительную часть произведения просто невозможно, я мог бы добавить немало и своих критических стрел в адрес работы А. Тимиркаева. Но сейчас речь не об этом. В обстановке привычной взаимной комплиментарности, когда «своим кругом» решают, что возвысить, на что не обращать внимания, а что попросту задвинуть, Вячеслав Александрович решительно восставал против этого и был честен в оценках. Конечно, в ущерб себе. Разумеется, расплачиваясь ссадинами на сердце.
Придя на один из первых спектаклей по пьесе У. Шекспира «Двенадцатая ночь» в переводе Вячеслава, я поначалу просто внимательно вслушивался в то, что говорят актёры, но вскоре восхитился качеству перевода, ясно ощущаемой любви, с которой Абукаев работал над текстом. Говорю со всей ответственностью: в смысле поэтичности марийский вариант пьесы не менее замечателен, чем английский оригинал. Потому и подошёл к Вячеславу после спектакля, чтобы спросить: его стремление сохранить сложные образы языка великого драматурга не делают ли монологи (особенно актрис) труднопроизносимыми на марийском? Он кивнул, словно соглашаясь, но ничего не сказал. Хорошо, если моё замечание принял комплиментом ему, прежде всего как поэту, что и содержалось в вопросе.
В одном из ранних произведений он двумя строками выразил своё главное стремление: пусть звучит из моего поэтического далека – даже если неспешный – неподражаемый голос! Говоря сейчас о его самобытности, всё-таки на первое место ставят необыкновенное знание родного языка. «Свобода, гибкость в обращении с марийским языком, – считает драматург Г. Гордеев, – позволяли ему быть непревзойдённым в построении индивидуальной речи персонажей его произведений». Почти бесполезно доказывать это на другом языке, потому лишь на одном примере попробую показать впечатляющую силу его поэтического образа:
...Но в окнах по-прежнему сумрак и грусть,
Вползает и в комнату мрак.
И сердца холодного, мёртвого хруст
Доносит мой сжатый кулак.
(«На улице сумрак...»)
Г.П. 2010 год.
http://www.marpravda.ru/news/zhiteyskie-istorii-literatura/poet-vyacheslav-abukaev/