Что знает и может сказать нынешнее поколение о марийском поэте и философе Епреме Cодороне? Да ничего, пожалуй. Меж тем, он был талантливой, на редкость глубокой личностью. За пристрастие к умным книгам, а в спорах – к высоким темам, сверстники – да и те, кто постарше – называли его восточным мудрецом.

Всю свою недолгую сознательную жизнь он находился в поисках истины и своего места в том мире, в черты которого вглядывался пристальнее, чем кто бы то ни было. Автор немногих стихов, он за несколько месяцев до своего ареста выдал балладу «Мать и сыновья», посвящённую матери, из трёх частей – по количеству братьев Сидоровых, включая его самого. Вот вам и художественное произведение довольно редкого жанра, и поэтический текст необычайной силы любви к матери, и превосходный исторический очерк (как просто и понятно автор объяснил, например, жизненную позицию марийцев в годы Гражданской войны). Что касается «комсомольского» финала стиха, то и он легко объясним: подобно молодому Окуджаве с его знаменитой строкой «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», Содорон был (да и остался) романтиком революции. Непредвзятому читателю вполне довольно одного этого большого стихотворения, чтобы понять, насколько далеко с названным произведением он ушёл от всего написанного дотоле.

МАТЬ И СЫНОВЬЯ

Баллада

1.

Не дожил брат Филипп до светлых дней:

Он умер разом, просто от угара.

Зачем, за что ему такая кара?

Опять ему – берущему – видней?

Проплакала до слёз последних мать,

До высохшей умолкнувшей гортани,

Работая всё с той же самой рани,

Учась по ходу правду понимать.

Нося лица, как маску, полотно,

Зовя друзей Филиппа на поминки,

Жалея нас и гладя наши спинки,

Всё время мама думала одно:

«Не может быть такой нелепой смерть...

Такая жизнь устроена неверно...

На Бога зря надеялась, наверно...

Доверить и других ему?.. Не сметь!»

2.

Вот пришла революция... На Колчака

Собирала Мирона: кормила блинами,

Простояв целый день почти у очага –

Наша мама... Как брошена с нами.

Ненавидя врагов, не жалея им слов,

На казанскую вечером глядя дорогу,

Уходившую в пропасть дремучих лесов –

Так три года ждала она сына без проку.

И колчаковцам стала могилой Сибирь.

На границах – столбы, чтоб нарушить не смели.

Брат, Россию и вдоль прошагавший, и вширь,

В дом вошёл в гимнастёрочке, шлеме, шинели.

Озарился мгновенно от радости кров,

Мать Мирона обнимет, целует... То плачет.

Сын не просто вернулся, что жив – а здоров,

Для крестьянской семьи это многое значит.

И потрогав шинель, шлем примерив слегка,

Мать сказала: «Сынок, расскажи, как навалом

Вы там с родом бесовским того Колчака

Воевали от нас далеко, за Уралом».

Посерьёзнев, Мирон начал речь свою так:

«Чтобы всё рассказать, треба тоже три года.

Сколько было боёв, сколько было атак...

И какая при этом стояла погода».

Но продолжил: «Мы знали, за что мы идём

Против этих колчаковцев, чёртова стада.

Гнали их за Урал, шли и ночью, и днём,

Прошагали Сибирь потому, что так надо.

Мы дрались с ними насмерть и зубы сцепив.

Хоронили товарищей. Стоя над рвами,

Люто кляли тех, кто, нашей крови испив,

Против шёл, чтобы мы оставались рабами.

Я о смерти не думал – готов был я к ней.

Думал просто: Колчак если будет над нами,

Для чего тогда жить. Ненавидел сильней.

Кровь, казалось, кипит у меня временами.

Кость осколок сломал, резанув по бедру,

Крови много потеряно было – и долго

Пролежал между жизнью и смертью в бреду.

Сорок дней оживал. Шрам остался – и только.

Ну, а как излечился, то снова я в бой.

Так вот дрался с врагами до самой победы.

Что живым и здоровым вернулся домой,

Хорошо: надо – снова пойду за советы».

Снял со шлема и матери отдал звезду:

«Вот и вера тебе наперёд, и надежда.

Наше дело теперь – пролагать борозду

Да учиться – свободным не станет невежда».

Мама слушала, слушала до петухов,

До уколов в грудине от жалости жала...

Ну, а вывод её оказался таков:

«Не напрасно, сыночек, тебя я рожала».

3.

Мама, мама! И я ведь тобою рождён.

Но, исторгнутый, слепо по миру блуждал

И ночей ещё много, и множество дён…

Находила ты силы мне там, где нужда.

Прижимая к груди ли носила меня,

Укрывала ли в зыбке рубашкой своей,

Я без песен хороших не прожил и дня,

Где нужда на плечах твоих тяжестью всей.

Чтобы радостно солнце встречал по утрам,

Ты к окошку сажала, дав угол платка

Вместо соски... Был час этот – истинный храм

Там, где матери доля была не сладка.

А кормила картошкой, рябиной, лапшой…

Излечила от оспы, от кори едва...

Словно в коконе, вырос я в ласке большой,

Где всё время за мамой следила беда.

...Керемету молясь, в роще робкою стой

Да в холодной избе беспросветно хирей,

И прогоркни полынью, свернись берестой –

Кем ты, женщина, станешь? В том мире зверей

Ты к печи – как прикована, вечный сверчок,

Бита мужем за слово одно поперёк

Так, что тело черно и опух язычок...

О, нужда революцию сделала впрок!

Вам марийки проникнуться если бы всей

Долей прежней, то волосы станут седы;

Ни читать, ни писать – думать даже – не смей!

Нет закона – хоть выплачь все глазоньки ты.

И гроза не могла нашей жизни в тюрьму

Не метать свои молнии, выказать пыл;

От тоски чёрный пёс наш – и тот потому,

Морду к небу поднявши, без устали выл…

* * *

Революция только свободы полна

Для народа. И женщине воля она:

В избы чахлые, затхлые сорвана дверь,

И марийка на свет появилась т е п е р ь.

Вот, шагай ты дорогой всегда столбовой!

Депутаткой, гражданкой ли – станет тобой

Государство гордиться, ведь ныне страна

Нам для полного вдоха, для счастья дана.

...Мама, мама! Скажу, как на память, тебе:

До-о-олго быть мне – волос пока вьющихся смоль

Поседеть не захочет. Сегодня в борьбе

Мне семья – молодой, боевой комсомол.

1937

В год 80-летия гибели Ефрема Сидоровича приведу некоторые факты его короткой жизни.

В декабре 1937 года его арестовали. Содорон как поэт созревал медленно, к аресту написал совсем немного, придраться было не к чему, потому за дружбу с уже расстрелянными О.Ипаем и другими ему дали «всего-навсего» тюремный срок. К сожалению, для слабого здоровьем поэта и это оказалось сверх меры. В 1939-м он умер при невыясненных обстоятельствах. Неизвестны точные даты его рождения и смерти. Знаем только, что родился в деревне Кучко-Памаш Моркинского района. Учился в Моркинской семилетке, Марпедтехникуме, Ленинградском университете.

Низким (толстым, как писали современники) голосом Содорон часто наставлял молодёжь:

– Стихи не товар, предлагаемый на моркинском или кожлаерском базаре. Торговец стремится поскорее сбыть свой товар и получить прибыль. Мы свои написанные сочинения не продаём. Спешить незачем. Пусть всё отлежится, отшлифуется. К тому же поэзия никакого барыша не приносит. Не забывайте слова Маяковского: «Мне и рубля не накопили строчки».

В отличие от весёлого и в чём-то бесшабашного его друга Олыка Ипая, Содорон всегда производил впечатление очень вдумчивого, рассудительного человека. Неслучайно 20-летнего выпускника техникума сразу же допустили к преподаванию языка и литературы в облсовпартшколе и на курсах партактива обкома ВКП(б).

Один факт биографии Епрема Содорона меня, можно сказать, потряс. В июле 1933 года, представляя свой стихотворный сборник «Поро кече» («Добрый день»), он сообщил: стихотворения «Большевик ага» («Большевистское поле») и «Йолташ салам» («Приветствие друга») написаны специально для к о л л е к т и в н о й декламации, только в таком исполнении и можно их по-настоящему оценить (!). Поэт, отчётливо слыша музыку своих произведений, под это звучание подгонял форму стиха.

До баллады «Мать и сыновья» лучшим его сочинением было стихотворение «Чеверын, чеверын кызытеш» («До свидания, до свидания»). В начале 30-х оно было не просто популярно. Его заучивали во всех школах, читали на поэтических вечерах. Стих написан в очень свободной форме. Это, по сути, острый памфлет на город, который уже не Чарла (Царевококшайск), но ещё и не Красный (Йошкар-Ола). Автор уезжает учиться в Ленинград и верит, точнее – уверен: к его возвращению тут не останется и запаха от умирающего «деда Чарла», окончательно возобладает город Советов. «Плачь, плачь!» – торжествует окрылённый отъездом студент. Себя же автор видит в роли почти что исполина:

...И рощи нарушив,

И церкви разрушив,

Построив дома, где халупы,

В садах – просветлённые клубы,

Лучи запущу-ка я солнца

Тут в улицы, окна, оконца!

Вот одно из самых значительных высказываний поэта и философа Е. Содорона, полезное коллегам как его, так и любого другого времени: «Лозунги (имеется в виду: в стихах – Г.П.) тоже нужны, но надо уметь надеть на них праздничные платья, придать им широкое дыхание».

Сам автор этих слов только-только обрёл своё широкое дыхание, как был подбит и навсегда остался – по крайней мере, для меня – поэтом одного очень значительного сочинения, которое свидетельствует о расцветавшем таланте и вопиет о великой несправедливости к нему.https://www.marpravda.ru/news/zhiteyskie-istorii-literatura/shagay-ty-dorogoy-vsegda-stolbovoy/