На заседании Общественной палаты, посвященном обсуждению проекта по присвоению федеральным аэропортам имен великих земляков, высказывались все. Предложений было много. В основном персоны знакомые широкой общественности, но было и несколько редких имен, например, о первом алтайском летчике Байраме Сандине я, признаться, слышала впервые. Тем интереснее показался проект: открыть для себя неизвестных героев-земляков, поближе познакомиться с мэтрами.
От дома по Чорос-Гуркина № 38 до дома Чорос-Гуркина № 1
Дом дружбы народов, где проходило заседание Общественной палаты, находится в Горно-Алтайске на улице, названной именем Г.И. Чорос-Гуркина (дом 38). Думали ли об этом участники дискуссии неизвестно. Имена звучали разные, в том числе весьма "притянутые", отчего складывалось впечатление, что некоторые фамилии произнесены лишь для того, чтобы подчеркнуть интеллект оратора. А еще в воздухе висело что-то невысказанное.
– Нужен настоящий патриот, как Герой Советского Союза, летчик Трофимов из Паспаула, – выражает мнение ВПК региона А.В. Филиппов.
– Не умаляя ничьих заслуг, хочу сделать акцент на первоочередной задаче: дополнение названия аэропорта, а не выбор достойнейшего из достойных, – высказался директор Горно-Алтайского аэропорта С.Ф. Круглов. – Скоро мы откроем международный терминал. Поэтому звучное имя воздушной гавани должно стать не только поводом для гордости жителей региона, но и узнаваемым брендом. Посему мы предлагаем имя Н.К. Рериха – художника, философа, общественного деятеля, известного далеко за пределами алтайской земли.
Казалось, дискуссии не будет конца. Однако напряжение росло не из-за говоривших жарко и громко, оно усиливалось молчанием иных.
– Теперь и мне можно взять слово, – дождавшись пока все желающие выговорятся, сказал Б.К. Алушкин. – Понимаю, многие хотят напомнить о достойном представителе своего района или близком по роду деятельности земляке. Гордиться своими героями правильно. Однако тут задача глобальная. Нужен не просто достойный, но личность масштабная, всеобъемлющая. И думаю, что фамилия Чорос-Гуркина не прозвучала до сих пор потому, что она первой приходит на ум, а все стараются соригинальничать.
Слова алтайского аксакала прорвали плотину напряжения: "Гуркин", – звучало, как выдох многих.
– Гуркин вмещает в себя практически все ранее упомянутые личности и множество непрозвучавших, а сколько судьбоносных моментов алтайской земли – не перечесть, – заявил мужчина, остававшийся незамеченным, пока его настоятельно не вовлекли в разговор. – Отец Макарий, Анохин, Потанин, Шишкин, Репин, Гребенщиков, Рерих – частичка каждого есть в нем. Единственный сибирский классик академической живописи, вернувшийся на родину и воспевающий ее красоты. Тот, из чьих уст впервые во всеуслышание прозвучала идея ойротской автономности.
Дальше записать я не успела, столь стремительным и пылким был монолог.
То заседание было одним из первых, когда еще не было даже лонг-листа. Сейчас на сайте Великиеимена.рф и в реальном формате идет голосование за одного из трех претендентов, выбранных ВЦИОМ на основании анализа общественного мнения. Это Илья Захарович Шуклин, Николай Константинович Рерих и Григорий Иванович Чорос-Гуркин. Вы можете отдать свой голос через интернет, встретив "Волонтеров Победы" на Юбилейной площади или позвонив по телефону 8 (800) 707-93-17. А я решила отправиться в Анос, где Г.И. Гуркин посвятил творчеству много лет, построив уникальный образец русской усадебной культуры в маленькой сибирской деревне.
Начало зимы в горах, яркое, еще теплое солнце, дорога – этот пейзаж уже достоин кисти художника, а уж виды, которые раскинулись по обе стороны дороги на подъезде к Аносу, не могли не вдохновлять живописца. Их вдыхаешь, покидая автомобиль, на них оглядываешься, поднимаясь на пригорок, где теперь расположен музей Чорос-Гуркина, их вспоминаешь, закрыв за собой дверь восстановленной мастерской художника. Однако территория культурного объекта велика и мне не сразу удается опознать нужное строение. Покатый рельеф приусадебного участка позволяет местным ребятишкам устраивать катание на портфелях и просто кубарем. Спешу к ним, чтобы узнать, где искать сотрудников музея.
– Мы не знаем, – хором кричат ребятишки. – Мы тут катаемся просто.
И звонкий смех разлетается по окрестностям, оставляя меня одну в поисках великого наследия талантливого сына алтайской земли.
Говорят, что когда подъезжаешь к Аносу, приютившемуся у подножия горы Ит-Кая (с алт. "собачья голова"), лай доносится не со стороны жилищ, а с горы, как будто все собаки собрались на ее вершине. Здесь создавал свои шедевры художник Чорос-Гуркин, а дети просто играют.
Беседа с директором в усадьбе художника
Прогулявшись немного по тропинкам загадочного объекта, вволю похрустев снегом, наглядевшись на горы и зарумянив щеки, решаю прибегнуть к последнему средству, которое в этих идеалистических реалиях кажется как минимум кощунством – достаю сотовый телефон. Набираю номер автора пылкой оды, прозвучавшей на встрече общественников, директора музея-усадьбы Г.И. Чорос-Гуркина. Оказывается нужное строение максимально удалено от точки, до которой я добрела. Спешу назад, сквозь облачко пара образовавшегося от моего дыхания, издали замечаю на крыльце темную фигуру. Атмосфера здесь так глубоко пропитана тайнами, что я бы не удивилась, опознав в незнакомце самого Григория Ивановича. Не знаю как бы тогда реагировала, но, к моему счастью, это был Евгений Сергеевич Тукуеков – здешний начальник, гуркинист до глубины души.
Персона моего респондента лишь чуть менее туманна, чем человека, судьбу которого он оживляет в этих стенах. Уроженец Аноса, Евгений Сергеевич с детских лет "знаком" с Гуркиным. О нем говорили родные, ему были посвящены уроки и внеклассные занятия, из окна дома живописца он взирал на мир в первые ученические годы.
– Раньше в доме Гуркина размещалась школа, – вспоминает Е.С. Тукуеков. – Я как нормальный двоечник часто пропускал мимо ушей речи учителя и считал ворон, глядя в окно. Уже тогда мне было жутко любопытно: неужели великий человек смотрел в эти же окна, видел те же горы, деревья, тех же злополучных ворон?
Заразив Гуркиным однажды, судьба уже не отпустила далеко. В 2006 году, возможно, неожиданно для самого себя, Евгений Тукуеков, приобщается к святая святых, став научным сотрудником еще не полностью воскрешенного музея.
– Усадьбу он заложил в 1903, переехав с женой и сыном из Бийска, – начинает рассказ мой гид по судьбе Г.И. Чорос-Гуркина. – А родился в 1870 в Улале, в семье шорника. Был православным в третьем колене, даже алтайского имени, скорее всего, не имел. Однако всегда знал о своей принадлежности к могучему роду чоросов – древних правителей Джунгарского ханства.
Еще в детстве, после перенесенной болезни, ослеп на один глаз. Парадоксально, но именно после этого учитель иконописи в приходской школе отметил его возросшую способность к рисованию. Талант к безупречному отображению перспективы, проявился именно тогда, когда Гриша уже не мог видеть объем, когда его реальность раз и навсегда стала плоской.
Затем Григорий, как бы сейчас сказали, делает успешную карьеру иконописца сначала в Улале, а затем и в Бийске. Но у судьбы были другие планы на его счет. Она знакомит Гуркина с Андреем Анохиным, который, будучи студентом Петербургской певческой капеллы, вихрем ворвался в спокойную жизнь умелого и востребованного изографа Бийского уезда. Студент буквально силой увез его в Томск пред ясны очи знаменитого сибирского ученого и мецената Г.Н. Потанина, который выписал ему путевку в жизнь, дав рекомендательные письма. С 1897 в жизни художника начинается петербургский период: он становится учеником "царя русского леса" И.И. Шишкина, который умирает у него на руках, Григорий поступает в Императорскую академию художеств (которую официально так и не закончил из-за событий 1905 года), сводит знакомство с культурно-интеллектуальной элитой России и делает своей фамилии звучную добавку "чорос".
Речь директора музея эмоциональна и порывиста, конвульсивные движения рук выдают жгучее желание заразить бациллой гуркинизма. Сразу вспоминаю его выступление на встрече общественников, как будто надрывно кричащее: "Как можно думать о ком-то, когда есть Гуркин?!". Погружаясь в пучину жизни великого художника, бросаю последний взгляд на обстановку. И вздрагиваю. Увлекшись записями, я лишь сейчас поймала на себе тяжелый испытующий взгляд живописца. Портрет Г.И. Чорос-Гуркина работы В.П. Чукуева оказывается ровно за спиной моего собеседника. Мэтр словно вслушивается: то ли сказано, и всматривается: это ли записано. На холсте под низким, мрачным небом немолодой алтаец в старом пальто, вписан в холодный горный пейзаж. Он локтем опирается на треснувший валун и философски подпирает подбородок кулаком, сжимая в пальцах неизменную папиросу. Взгляд единственного зрячего глаза спокоен и отрешен.
– Курение для него не вредная привычка, а скорее способ созерцания мира, – комментирует мой взгляд Евгений Сергеевич. – Ему так лучше думается, поэтому его часто запечатлевали с этим неотъемлемым атрибутом.
Мой собеседник, захваченный водоворотом событий собственного повествования, как будто покидает эту реальность. Взгляд рассеян и обращен в пол, лишь изредка вскидывает глаза, чтобы привлечь мое внимание к очередному парадоксу.
Картины на стенах, с одной стороны, дополняют аристократическую обстановку, с другой, протягивают мостик из Европы в Азию, ведь на них милый сердцу художника горный край. Они, как распахнутые окна, в которых виден истинный Алтай с угрюмыми вершинами, манящими озерами, бурливой красавицей Катунью и множеством ее говорливых притоков и, конечно же, с соплеменниками, которые просто жили, пока мастер дышал искусством, собирая образ Алтая на своих полотнах.
– В России было лишь три сибирских художника, признанных классиками академической живописи, – с гордостью подчеркивает Е.С. Тукуеков, – омич Врубель, красноярец Суриков и единственный профессиональный художник из представителей коренных малых народностей – Гуркин. И если первые два выбрали жизнь в культурной и индустриально-развитой части нашей страны и в Европе, то уроженец алтайских гор не мыслил себя без родной природы. Возвращался к ней, где бы ни был.
Монументальность, а вместе с тем уютность строения тоже впечатляет. Здесь хочется вальяжно бродить, размышляя о вечном. Мощные бревенчатые стены по-сибирски надежны и призваны сохранить тепло. Однако высокие потолки и совершенно нетипичные "французские окна", огромные, со множеством декоративных перемычек, отсылают в европейскую Россию начала XX века.
– Находясь здесь ежедневно, трудно не ощутить трепет перед личностью мастера, – признается Е.С. Тукуеков, – Узнавая Гуркина, понимаешь свою никчемность. Сколько часов я провел сидя перед этим портретом, задавал вопросы: что пришлось пережить во время колчаковского ареста в 1905 году и в последующей эмиграции в Монголии и Туве? Почему, проведя там пять лет, имея признание и востребованность в работе, он все же вернулся на родину? Было ли решение, возглавить "Горную думу" и движение по автономности Алтая, принято совместно с мэтрами науки и искусства на "Аносских вечерах" или это сугубо личное устремление? Очень бы хотел знать его отношение к современной республике: сбылись ли его мечты, развилось ли общество так, как он хотел? Наконец, стоила ли вся его жизнь того, что мы имеем сейчас? Долго вглядываюсь я в портрет Григория Ивановича, жду ответов. Иногда они как будто приходят. Одни, после многочасовых раздумий, решаюсь разгадать сам, но иные остаются без ответа. Кто знает, может, еще не время…
Наша возвышенная трехчасовая беседа сопровождается звуками ребячьей возни, которая меня встретила еще на входе в усадьбу. Визг, радостные, а порою воинственные возгласы, журчащие трели разговоров, хлопанье двери (иногда эта кутерьма прорывается внутрь, правда уже с порога притихает и вскоре ретируется), свист уезжающего портфеля… К звукам быстро привыкаешь и перестаешь их замечать. Но вдруг, в какой-то момент, мы понимаем, что радости в визге больше нет, а детский голос переходит в надрывный крик: "Помогите! Позови кого-нибудь!" В ногу одной из игравших девчушек вцепилась собака. Ребенок пытается ее стряхнуть, но тщетно. На помощь поспешили все, кто был вокруг. Напуганную и ревущую девочку отбили и увели к себе сотрудницы музея. А мы просто стояли за французскими окнами среди шедевров академической живописи и экзотических растений в мастерской великого художника…
Аносские вечера: скажи мне кто твой друг?
Благодаря Чорос-Гуркину, Анос начала XX века стал своеобразным культурным центром. Сюда приезжали Г.П. Потанин, В.Я. Шишков, Г.Д. Гребенщиков, художники из Новосибирска и других городов России. С большим успехом проходили "Аносские вечера" – посиделки культурной элиты Сибири. Здесь слушали музыкальные произведения А.В. Анохина, готовили к изданию "Аносский сборник" Н.Я. Никифорова, просматривали фотографии и диапозитивы, работала первая на Алтае публичная библиотека. В мастерской демонстрировали произведения художника, а в 1930 году открылась выставка картин для гостей Алтая.
Григорий Иванович любил собирать вокруг себя интересных людей, а может, и не любил, но это само собой получалось. Еще одной характерной его чертой было умение создавать на полотнах концептуальные образы алтайской природы. Например, "Озеро горных духов" – это не конкретный водоем в известном лишь ему уголке родных гор, это шедевр собирательного пейзажа. Ближний берег отсылает зрителя к улаганским озерам, дальний – к карокольским, правый пропитан коксинскими мотивами и т. д. Тот же прием он использует при создании знаменитого "Хан Алтай".
Вот и мне захотелось соединить эти тренды в отношении самого художника: а что, если бы все те, с кем Гуркин общался, кто изучал или просто ценил его творчество, без оглядки на годы и столетия, встретились в его мастерской на тех самых "Аносских вечерах"? Некоторые, собранные мною высказывания, являются задокументированными, иные я решилась домыслить…
– Не зря я Гришу, тринадцатилетнего еще, на полтора года при иконописной мастерской придержал, не зря, – как бы самому себе или незримому собеседнику тихо произносит отец Макарий. – Впрок мальчишке пошло, да и людям во благо.
– Удивил меня Андрей этим самородком. Благословил Григория на поездку в Петербург, но это полдела, – вспоминает патриарх сибирского областничества Григорий Потанин. – Потом уже советовал ему, побродить поглубже по Алтаю, да и по Сибири. Молодец – прислушался. Какие жемчужины теперь на его полотнах!
За окном уже вовсю стрекотало и квакало, в комнатах было еще душновато, посему французские окна были открыты настежь.
– Гуркин принес сибирякам Алтай таким, каким он был в его время, каким его никто и никогда не увидит, – изрекает еще один томич, мастер панорамной живописи, открывший для себя Алтай именно на выставках Григория Ивановича, Н.Г. Котов. – То, что сделал Гуркин, неповторимо. После его работ Алтай стал своеобразной Меккой для молодых путешественников и особенно художников.
– А я ему и говорю: зачем Вам Академия? Вот вам мастерская, мольберт, краски, полотно, приходите сюда и пишите со мной, – стукнув могучим кулаком по столу, басит Иван Иванович Шишкин.
На правах лучшего друга, Андрей Анохин заваривает травяной чай для гостей, по просторной мастерской распространяется стойкий аромат чабреца:
– Уговорил же подвязаться с этим музеем, – смеясь, он поправляет накренившиеся очки, – откупил коллекцию минералов и говорит: "Чего лежать-то будут, так хоть кто-то на них посмотрит".
– Помню в 1903-м сидим с Григорием Ивановичем в мастерской: он рисует, а я пишу, – приобняв чайник, то и дело прихваченным голосом, повествует инженер и писатель Вячеслав Шишков. – Смотрел я сквозь эти окна на горы, речушку и слезы наворачивались, а строчки сами собой на бумагу ложились. "Я люблю Алтай крепко, и с каждым годом любовь моя растет, и не знаю, чем я возмещу ту радость и счастье, которыми он меня наделяет каждый день, каждую минуту".
– Товарищи, кто курит? – вопрошает пронзительный женский голос, это художница и критик Л.П. Базанова, по совместительству жена В.Я. Шишкова. – У меня не только глаз набитый, но и обоняние тончайшее!
– Помилуйте, сударыня, – басит Шишков, – у нас все за ЗОЖ.
Неудовлетворенно фыркнув, Лидия Павловна излагает свои воспоминания, а незримый образ Чорос-Гуркина, потушив папиросу, выходит в сад через открытое окно:
– Он – пейзажист. Я всегда отмечала, что на пейзаже всего ярче сказываются и сделанные им огромные технические успехи. Сторонник широкого мазка, Григорий Иванович приобрел мягкость кисти и колорита. Кроме того, он глубоко чувствует природу, и произведения его одухотворенные.
– Хорошее рукомесло у Григория Ивановича, – посмеивается односельчанин, притаившись на лавочке под окном, – мало-мало почертит, помажет – давай 100 рублей.
– Как увидел его работы на выставке "Жизнь и быт народов СССР" в мае 1926 года, сразу отметил замечательные по тонкости живописи, прямо-таки драгоценные по краскам пейзажи, – до сих пор удивленным голосом говорит первый нарком просвещения РСФСР А.В. Луначарский. – Как забралась на Алтай такая утонченная техника – я уж не знаю.
– Так впечатлил меня Григорий Иванович, – льется густой баритон советского писателя-фантаста, автора романа "Час Быка" И.А. Ефремова. – Захотелось рассказать о нем, поделиться этим светом с читателем. Так появился мой художник Чоросов, живущий недалеко от Чемала и рисующий "Корону Катуни" и "Дены-Дерь" в рассказе "Озеро Горных Духов". И загадочность его озера стала стержнем моего сюжета.
Чашки пустеют, солнце клонится к закату, великие люди умолкают, а снаружи, проникая через распахнутое окно, доносится еле слышное:
– Ты не так величествен и пышен как другие горы, но ты девствен, угрюм и нелюдим. В тебе своя красота, своя прелесть. Ты поражаешь своей нетронутостью. Ты, как бы бежишь от очей культурных людей. Ты скромен и любишь одиночество… Но придут другие и у алтайца отнимут его собственность. Отнимут обработанную им землю, его луга и его пастбища, раскопают и вынут из гор золото и чудные благовонные леса повырубят и повыжгут.
На усадьбу спускалась стремительная зимняя ночь, горы сгущали ее островерхими колоссами. Я шла по тропинке между мастерской, аилом и домом Григория из рода чоросов, известного далеко за пределами алтайской земли. В голове никак не укладывались имена великих людей, которых судьба свела со столь же великим уроженцем этой земли. Сонмы вопросов переполняли сознание, ответы, казалось, роились где-то рядом – протяни руку в морозную тьму и, может быть, поймаешь. А в это время на мостике через речку Анос, что приткнулся у подножья холма, где стоит усадьба, собака приняла смерть от нетрезвого аборигена. Г.И. Чорос-Гуркин в октябре 1937 года по ложному обвинению в шпионаже в пользу Японии расстрелян в застенках НКВД. В 1956 году реабилитирован посмертно.