Среди ярко-зеленого моря шелестящей листвы вдруг появится один, как-то неожиданно пожелтевший жалкий листочек. Он еще пытается цепляться за спасительную веточку, но отросток его все больше хиреет и хиреет. И вот уже первый порыв легкого шального летнего ветерка отрывает его. И плывет он маленьким желтым корабликом, пока не спланирует на асфальтовую дорожку, где его затопчут, сотрут в порошок безжалостные мужские ботинки и изящные женские туфельки. Ветерок деликатно сметет серые крошки и останки в густую траву и, вздохнув, умчится прочь. Из тысячи зеленых листиков никто не заметит пропажи одного, им не до этого, они пока еще счастливы.

Сашке Кожушкину, когда их танк напоролся на мину, выбило глаз, несколько осколков вошло в живот, он получил сильнейшую контузию, и временно ослеп на уцелевший глаз. За их танком давно охотились. Пару месяцев назад они стояли на посту, у развилки дорог, недалеко от Баграма, а рядом какой-то мужик пахал поле. Сашка поспорил с наводчиком, что тот не накроет с первого выстрела мужика и его быка. Поспорили. Наводчик накрыл, правда, со второго, лишнего, стоящего ему потом жизни, выстрела. Чьи-то черные, блестящие от ненависти глаза на всю жизнь запомнили номер танка и исчезли в трудно проходимой баграмской зеленке.

Около года Сашка провалялся в Ташкентском, а потом в Алма-Атинском госпиталях. Зрение уцелевшему глазу вернули, дали вторую группу инвалидности и вместе с приехавшей за ним маманькой отправили домой.

Дома Сашку таскали по школам, чтобы он выступал перед учениками и рассказывал, какой он герой. Но, Сашка, сверкая немигающим искусственным глазом, отчаянно заикаясь, волнуясь и потея, неразборчиво вякал и мекал и почему-то желал всем ученикам учиться на водителя. "В жизни, значит, пригодится", – заканчивал он обычно свои речи. Потом на него махнули рукой все учителя окрестных школ: не умеет говорить, что с него взять.

Через год он женился. Жена, как это обычно бывает у тихих и безобидных людей, попалась стерва. Когда он напивался с друзьями-афганцами в подвале у Петровича, обзывала его "уродом" и "недобитой сволочью". Он покорно все сносил из-за маленького, пухло-розового, хнычущего существа – сына, которого, следуя семейной традиции, тоже назвал Александром.

Сашке, как инвалиду, дали квартирку в малосемейке. Но жена его пилила, чтобы он добился нормальной, двухкомнатной. Сашка не знал, как добиваться, но исправно ходил в горисполком, грустно вздыхал в очереди и невнятно объяснял чиновникам, что, мол, надо квартиру. Вежливо улыбаясь, тихими вкрадчивыми голосами чиновники говорили Сашке: "У тебя есть, где жить, а многие, в том числе и твои товарищи-афганцы, жилья вообще не имеют". Слыша это, Сашка краснел, бурча извинения, и уходил. Дома на вопросы жены больше отмалчивался, и когда она его допекала, кричал ей, красный от злости:

– Тебе чего, этого мало? Ведь другие вообще квартир не имеют! Я что – особенный?!

– Дурак ты, – говорила жена. И добавляла: – И как же меня сподобило выйти за такого урода?

Сама она была толстая и некрасивая, но своим небольшим умишком смекнула, какие жизненные блага может принести ей этот инвалид с печальным взглядом одного глаза и омертвевшим, тусклым, другого. Когда неожиданно из магазинов все исчезло, и ввели талоны, Сашка приносил из ветеранского магазина нехитрый паек. Тогда жена, явно рисуясь, рассказывала соседке:

– А мой вот масло и курочку принес. Он у меня герой, весь израненный. Государство ему все в первую очередь дает. Скоро квартиру получим и заживем.

Соседка завистливо вздыхала. Но жизнь резко и неожиданно менялась. Сашкина пенсия хотя и пухла от количества нулей, но купить на нее было почти нечего. В один из дней Наташка, Сашкина жена, поняла, что квартиры им не видать, как своих ушей.

Ничего не понимающий и давно уже безразличный ко всему Сашка молча сносил все оскорбления. Но однажды, когда он пришел навеселе, Наташка, побелев от ненависти, с размаху пнула его в живот, где еще ярко багровели страшные рубцы и шрамы. Он молча сгреб ее за халат и стал расчетливо бить в лицо, при этом тихо приговаривая: "Меня в роте никто не бил". Когда он ее отпустил, Наташка закрыла свое начинавшее наливаться синевой избитое лицо и выбежала из дому. Через час Сашка сидел в тесной клетке горотдела милиции, и добродушный дежурный угощал его сигаретами. Вернувшись утром в квартиру, он собрал два пакета своих вещей, поцеловал сына и ушел к маманьке.

После развода Сашка почувствовал прилив новых сил. Он оживился, стал энергичным и как-то, приобняв свою маманьку, весело сказал ей:

– Ничего, мамань, я еще дом построю, женюсь. Ведь мне всего тридцать два, и такую невесту найду, закачаешься.

– Видели уже невест, – хихикала довольная маманька.

Наученный друзьями, Сашка пошел в банк узнать на счет ссуды. Там ему опять же вкрадчиво и вежливо объяснили, что в связи с нестабильной обстановкой выдача ссуд льготным категориям граждан прекращена (…).

– Ничего, мам, ничего, – успокаивал он дома мать. – Что я без рук, без ног? На работу устроюсь. Точно! Пенсия пойдет на продукты, туда-сюда, а заработанное – на дом. Я же классный тракторист, мам. С закрытыми глазами соберу-разберу.

– Сашеньку видел? – тихо спросила мать.

– Нет, – помрачнел Сашка. – Она его, видно, прячет, а мне врет, что у родителей он в деревне. Да ты не бери в голову, мам, дом же для Сашки построю, для сына!

Осторожно постучав в обитую дерматином и местами облезлую дверь, Сашка, приоткрыв ее, всунул голову и спросил: "Можно?"

Сидевший за столом огромный мужчина раскатисто что-то громыхал в телефонную трубку. Увидев Сашку, он показал рукой на стул и продолжал дальше рокотать в трубку: "Ты, Андреич, не ерепенься. А то смотри – у меня в газете корреспондент знакомый, тезка твой, тоже Александр Андреевич, так он про тебя пропечатает. Что? Не боишься? Ха-ха. Теперь, дружище, никто ничего не боится. Ну, пока".

Положив трубку, он всем своим грузным телом повернулся к Сашке и сказал:

– Выкладывай!

– Я … вот, насчет работы, – робко начал Сашка.

– Вот как. Люди нужны. Кто ты у нас?

– Сашка Кожушкин. Александр то есть.

– Да нет, – поморщился дядька. – По специальности кто?

– Тракторист. В армии танкистом был. Механик-водитель.

– Хорошо. Ну-ка, постой, посмотри на меня. Что у тебя с глазом?

– Протез, – вздохнул Сашка и покраснел.

– Так, так… Глаз по пьянке посеял?

– В армии.

– А что так?

– На мину нарвались. Из экипажа я один живой остался.

– В Чечне, что ли?

– Не. Там, в Афгане.

– Ясно, – загрустил грузный и опустил голову. – Что же ты так, а? Понимаешь, взял бы тебя, но как можно безглазого? У меня здоровые мужики в очереди на работу стоят. Еще ранения есть?

– Да немного, – испугался, что его не возьмут на работу, Сашка, – чуть-чуть в живот – и все.

– Чуть-чуть, – передразнил грузный. – Думаешь, не понимаю, что такое ранение в живот? Эх, чудило. Ты же, брат, не сможешь в полную силу работать. И меня за тебя по головке не погладят. Нет, – сдвинув решительно брови, сказал он и, открыв зачем-то ящик стола, стал копаться в нем. – Не возьму.

Сашка еще посидел немного и спросил:

– Ну, я, пойду?

– Что? – поднял голову грузный. – Да, да, иди.

И когда Сашка подошел к двери, он вдруг окликнул его:

– Постой, как, говоришь, твоя фамилия? Диктуй фамилию, имя, отчество и адрес. На тебе мою визитку, что надо будет – не стесняйся, забегай, звони.

В других местах Сашке тоже отказали.

Получив пенсию, Сашка загулял. Пил он на холостяцкой квартире Тумарика, где собирались афганцы. Нарочно будил в себе уснувшие воспоминания, плакал, не зная слов песен, мычал что-то, подпевая, и просил всех стоя выпить за погибший экипаж.

Домой пришел через неделю. Почерневший, обросший клочковатой щетиной, с зияющей красной раной (стеклянный глаз где-то потерял), лежал Сашка на постели. С похмелья и от контузии невыносимо болела голова, особенно ломило в затылке. Он внимательно разглядывал трещинки на давно не беленом потолке и неожиданно вслух сказал:

– Пора с этим кончать.

Маманьки дома не было, и Сашка сам на скорую руку приготовил себе завтрак. Быстро поев, он оделся и вышел и на улицу. Шел не спеша, внимательно вглядываясь в равнодушные лица прохожих. Возле кинотеатра полюбовался заснеженными елями, что-то, по-видимому, вспомнив, усмехнулся и пошел дальше. На пешеходном мостике, в том месте, где река еще не покрылась льдом, долго смотрел на дно, пытаясь увидеть хоть одну рыбку. Но на дне, кроме ржавых железяк и пустых консервных банок, ничего не было. Разочарованно покачав головой, Сашка побрел по улице.

Он подошел к узорчатой чугунной ограде церкви, постоял немного. Растерянно оглянувшись по сторонам, вздохнул и вошел. Подойдя к храму, долго смотрел, подняв голову, как над синими куполами с золотыми крестами плыли по огромному небу пушистые облака. Вдруг двери церкви открылись, вышла молодая девушка в цветастом платке и, обернувшись к храму, перекрестилась. Заметив побледневшего Сашку, она спросила:

– Вам плохо?

– Нет. Нет, – замотал головой Сашка, резко повернулся и почти бегом ушел с церковного двора.

Утром он сидел на широком подоконнике и смотрел в окно. На душе и на сердце у него было тяжело и горько. "Как же ее звали, черноглазая такая, с открытой ясной улыбкой, – вспоминал Сашка, – было это, кажется, в восьмом классе. Ну, как же, как же? Какое-то старинное, необычное, красивое имя. Даша? Нет. Арина? Анастасия... Точно, Настя! Надо же, вспомнил. Где же она теперь? Замужем, наверное, давно. И не помнит про меня, Сашку Кожушкина, ничего. Никто теперь ничего не помнит".

Еще он размышлял о своих друзьях-афганцах. Они были единственными людьми, общение с которыми доставляло Сашке настоящую радость. Ведь они были частицей той жизни, где Сашка был кому-то нужен, был наравне со всеми, здоров, и, наверное, счастлив. Он думал, глядя на лица своих друзей, что, может быть, видел кого-то из них на пронесшемся мимо БТРе или во время боя, укрывшихся за бронированным телом их грозной машины. Он видел их в госпиталях, израненных и обожженных, оравших дурным матом от дикой боли и рвущих с себя окровавленные бинты. Несмотря на то, что с каждым годом каждый из друзей все больше и больше уходил с головой в свои проблемы, заботы и переживания, Сашка думал, что расставание с ними будет для него нелегким. Они могли обойтись без Сашки, а вот Сашка без них не мог.

За окном неожиданно пошел снег. Глядя, как он ложится густым пушистым слоем на тоненькие, озябшие ветви рябины, Сашка сам себе твердо сказал: "Пора".

Он поставил возле кровати приготовленное заранее ведро, сел, взял с тумбочки хищно блеснувшее, узкое жало бритвы "Жиллет" и полоснул по вене.

…После похорон к маманьке, ссохшейся от горя, ввалился грузный большой человек.

– Извините, – зарокотал он, – тут мои ребята вам дрова привезли, сейчас разгружают. Крышу, мать, весной починим, и забор новый поставим.

Но, заметив на столе в траурной рамке Сашкину фотографию, где тот был в танкистском шлеме, из-под которого выбивался непослушный мальчишеский вихор, осекся и замолчал. Потом с силою ударил кулаком правой руки по дверному косяку и вышел. От шлепка маманька вздрогнула и посмотрела на дверь. У порога медленно таял снег.

* Суремейка – гора, где расположено старое кладбище, названа так в память шамана Суремея, который по преданию умел летать.