Павел Петрович Кондугашев жил в Огуре. Работал водителем: сначала в Огурском совхозе, затем – в ЗАО "Сибирь". В 2012 году переехал в Дивногорск, поближе к детям, там и живёт сейчас. Его дочь Валентина Гордеева (Кондугашева) прислала в редакцию воспоминания отца, талантливо изложенные ею. Предлагаем нашим читателям прочесть эти рвущие сердце строки.
Спустя семьдесят лет после окончания Великой Отечественной войны получил мой отец – Павел Петрович Кондугашев удостоверение о мерах социальной поддержки детям войны и, держа в руках эти красные корочки, сбивчиво, не вдаваясь в подробности, стал вспоминать не о трудностях, какие они пережили в те далёкие суровые годы, не о голоде, который иссушая детские организмы свирепствовал по всей стране, не о том, что им, детям, пришлось школьные парты заменить на лошадиные повозки, а ручки, карандаши и учебники на вилы, грабли и мотыги, а стал рассказывать о своём отце и матери...
"ПОХОРОНКА"
Жители деревни Ермолаево (одной из десятков деревень, ныне покоящаяся на дне Красноярского водохранилища) тогда жадно следили за ситуацией на фронте. Конечно, в газетах не было детальных подробностей о кровопролитных битвах, которые вела Красная Армия, пытаясь отстоять каждую пядь нашей земли, но то, что враг дошёл до Волги и что наступил момент, когда решалось, кто кого одолеет, знали. Но они упрямо верили, что вот-вот хребет гитлеровскому фашизму будет переломлен, и немцы побегут назад, в свою Германию. И это в действительности случилось. Вскоре газетные страницы запестрели сводками об окружении фашистской группировки в ходе Сталинградской битвы, о десятках тысяч пленённых немецких солдат, о пленении немецкого фельдмаршала Паулюса, и о том, что остатки вражеской группировки бегут!
О наших потерях нигде никогда не писалось. Только "похоронки" всё приходили и приходили... Но не только по причине пришедших с фронта "похоронок" голосили женщины и плакали оставшиеся сиротами дети. Прожорливая война, словно не успевшая переварить весь человеческий материал, брошенный ей на съедение, время от времени, пожевав и похрустев костями солдата, оказавшегося ей не по вкусу, выбрасывала его назад, живого ещё, и принималась за следующих. А что с этим солдатом будет дальше – это уже не её забота; забирайте его люди и возитесь с ним, если он уж он так вам нужен, коли ещё выживет. Не миновала эта трагедия и семью мальчишки, Пашки, который спустя много-много лет, уже будучи совершенно пожилым человеком, никак не может забыть пережитое в те суровые годы; держит теперь в руках эти красные корочки, которые при содействии его дочери выдали ему в районном учреждении, и с трудом, словно превозмогая душевное сопротивление, рассказывает...
...Осенью сорок второго, по первому, едва прикрывшему землю снежку тащит его мать, жена такого фронтовика, гроб на санках, на каких обычно сено для скотины или дрова из леса таскают. Сама тащит Анастасия мужа своего, совсем недавно едва доковылявшего из госпиталя домой, чтобы помереть под крышей родного дома. Хоронит мужа, по сути дела, второй раз уже... Первый раз распрощалась с ним навсегда, когда в начале 1942 года получила на него "похоронку".
Не дождалась...
Как и многие жёны, проводившая мужа в июле сорок первого и потом долгими бессонными ночами вздрагивающая при малейшем дурном предзнаменовании... Гнала навязчивые чёрные мысли как могла: днём работой на колхозных полях, зерносушилке или на ферме, ночами, вымотанная тяжёлым, от зари до зари трудом, пыталась сразу же уснуть, чтобы с первыми проблесками рассвета наскоро управиться со своей скотиной на личном подворье и бежать быстрее на работу. Но судьбу не обманешь. И вот она, "похоронка", в её ослабших руках, вмиг ставшими чужими. Не дождалась... И уже поверила было этой казённой бумажке всей своей выхолощенной горем душой, как вдруг месяц спустя получила письмо от него самого, правда, написанное не его рукою.
НЕЖДАННАЯ РАДОСТЬ
Сначала долго не могла понять, кто так грубо и жестоко посмеялся над нею, но, вчитываясь в незнакомый почерк, всё явственнее понимала: "Живой!". "Лежу в госпитале, ранен тяжело, потому пишет за меня мой товарищ... Как дела у вас, как сынки наши, Пашка да Ванька? Что пишет старшенький наш, Сашка, как получилось, что его, сорванца безусого, забрали в армию? Сам я надеюсь вернуться домой...". Озарилась счастьем душа её, словно молнией освещённое в кромешной ночи всколыхнулось надеждою сердце и такою неудержимо рвущейся радостью наполнило грудь, что чуть не разорвало её изнутри! А потом потянулись изнурительно долгие месяцы ожидания его выздоровления, с болезненным нытьём в изболевшейся душе: как он там и насколько серьёзно ранен?
И вот он наконец-то приехал домой, на том самом пароходе, на котором в июле 1941-го отправился защищать Родину. Только тогда отправляющийся на фронт крепкий и молодой мужик взбежал по трапу на палубу парохода легко и бодро; долго махал затерявшимся в толпе провожающим трём сыновьям и жене, а теперь едва поднялся на горку к своему дому с казённой тросточкой в руке, с помощью сопровождавших его двух военных. Торопливо довели его до калитки дома эти военные, наскоро пожали израненному солдату здоровую руку, пожелали скорейшего выздоровления и побежали на пароход, который торопил их уже коротким свистком.
Первым узнал о возвращении отца боронивший поле на лошади Пашка. Мальчишка, проезжающий мимо на конной подводе, сказал ему: "Слышь, Пашка, там, говорят, папаня твой домой пришёл, на этом пароходе приехал! – и махнул рукой в сторону чёрного столба дыма, стелющегося над Енисеем. – Сказывают, сам на себя не похож. Еле довели...". Пашка метнулся за матерью, работавшей на соседнем поле: "Папка вернулся!", – как на крыльях она летела домой. А глянув на него, опешила: да он ли это?! Стояла с натянутой улыбкой и не смела даже подойти к нему, не то что кинуться на шею: жёлтый весь, изборождённый морщинами, кожа да кости – в чём душа теплится?! А он сидит на крыльце, опираясь на тросточку, и улыбается измученной счастливой улыбкой: "Ну вот и дошёл... Принимай, жена...".
БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ
...После этого были долгие месяцы борьбы за его жизнь, когда чутко прислушивалась к каждому вздоху, к каждому стону, нечаянно вырвавшемуся из его груди тёмною бессонною ночью – тихому, но долгому и протяжному. Самой болезненной была рана, нанесённая горячим осколком вражеской мины, пробившим ему грудную клетку, разворотившим там пол-легкого и с таким трудом вынутым в госпитале хирургами. Кровоточила рана и снаружи и изнутри, о чём красноречиво свидетельствовали кровавые сгустки, появлявшиеся во время непрекращающегося днём и ночью мучительного кашля. Но, несмотря на боли и ватную слабость в ногах, подчиняясь своему некогда буйно бесшабашному характеру, Пётр даже в таком состоянии выходил днём на улицу посидеть на лавочке: "погутарить за жизть" со столетним стариком-соседом и пошутить над одинокими бабками... Анастасия, если была в это время дома, ревниво прислушиваясь к балагурству своего Петра, улыбалась от сиюминутной радости, блеснувшей лёгкой тенью надежды сквозь двойное горе: муж, который хотя и бодрился, но всё-таки больше таял, чем поправлялся; а хулиганистый сынок убежал на войну в пятнадцать лет. Правда, военные начальники разглядели юный возраст в этом безусом гусаре и, учитывая его напористость, определили в воинскую часть на востоке страны – отсюда уже не убежишь; заодно подрасти ещё тут маленько, а там и до тебя черёд дойдёт... И чует материнское сердце: ох, навоюется ещё сыночек её неразумный!
Анастасия получала в деревенском фельдшерском пункте лекарства, бинты. Десятки раз перестирывала драгоценный перевязочный материал, а его нехватку восполняла изорванной на ленты тканью. Поила Петра отварами всевозможных трав и настоем алоэ. Иногда раненного фронтовика навещал фельдшер. Анастасия спрашивала у него: "Может, в больницу его положить или в госпиталь в Красноярск отправить на пароходе, там всё-таки специалисты-профессора, какие-нибудь сильно действующие лекарства применят? Ведь сил уже нет смотреть, как тает он на глазах моих". Фельдшер глаза в сторону отводил: "Делали мы уже туда с тобой запрос... Вот он, ответ, у меня в кармане лежит. Переполнены госпитали... В больницу тоже смысла нет. Ты сама лучше любой медсестры здесь...".
Однажды приехали в деревню представитель из райвоенкомата и врач из районной больницы. Зашли и в избу к Кондугашевым. Врач осмотрел издырявленного как решето Петра, побурчал что-то под нос, выписал рецепт, а где брать эти лекарства не сказал. Совместно с военным выписал какой-то документ через копирку, проштамповал где положено и ткнул Петру пальцем, где расписаться. Пётр, бравируя выздоравливающей рукой, старательно расписался и, успев только весело воскликнуть: "Настя, да нас с тобой на довольствие поста-а-а-а...", тяжело закашлялся. Уложили его, такого, на кровать, и районовский доктор с военным, так и не услышав нормального "Спасибо!", ушли с недовольными минами на лицах.
Однажды, незадолго до того, как успокоиться навсегда, превозмогая рвущийся из груди кашель, сказал умирающий солдат: "Скоро погонят наши гадов этих. И от Волги, и от Ленинграда. Ох, как погонят – до самого Берлина! Жаль только, не увижу я этого...". Всполошилась, засуетилась вокруг него Анастасия, успокаивать стала: "Дело-то на поправку идёт!..". Быстро дотронулась до лба его, горячего и сухого, и сразу же, чтобы он не почувствовал слёз, обильно смочивших её щёки, соскочила с кровати и кинулась к столу. "Сейчас я лампу зажгу и водички тебе прохладненькой, и полотенце мокренькое на лоб!..". Но не сумела спасти, не выходила и так виновата теперь – перед кем и за что – сама не знает!
ГОРЕСТНЫЕ ПРОВОДЫ
И вот хоронит – второй раз и теперь уже своими руками; сама саночки по стылой, чуть припорошенной снегом земле с его гробом тащит... Двое сыночков тащить ей эти санки помогают. Младшенький, Ванька, маленький ещё совсем, в облезлом полушубке на вырост, рядом с мамкой семенит. Старший подросток Пашка с торчащей из малой ему фуфайчонки тонкой шеей сзади гроб подталкивает. На ногах у обоих старые калоши резиновые, подвязанные верёвочками. Следом за ними, еле передвигая ноги, опираясь на клюки, идут бабушки-соседки да дед столетний.
Больше никого нет, потому что никто не хочет горе такое видеть да душу рвать. Не явились на процессию по уважительной причине, потому что на работе все – некогда. Коня, чтобы проводить фронтовика в последний путь, в колхозе не дали. Нет коней, потому что на них хлеб в заготзерно повезли и дрова для газогенераторных тракторов заготавливают. Другие кони задействованы на работах районного значения. На оставшихся едва успевают корма на ферму завозить и другие неотложные дела делать. Гроб сколотить да крест изготовить колхоз, конечно же, помог. Досок выделил, человека опытного и добросовестного назначил. А тому, за бутылку самогонки, чего не постараться! Хорошо сделал, добротно и аккуратно. Даже все стружки потом собрал и внутрь постелил, чтобы помягче нахлебавшемуся лиха фронтовику было.
Могилку выкопать и похоронить тоже колхоз помог. Выделил четырёх человек, которые выкопали могилку и, дождавшись покойного, опустили туда на верёвках гроб с фронтовиком; выполнили все необходимые при этом земляные работы и аккуратно сформировали могильный холмик с крестом. Выпили молча, словно виноваты в чём перед человеком, отдавшим жизнь за Родину, занюхали корочками и ушли по другим делам. И после этого только упала неутешная вдова на свежий могильный холмик, распластав руки свои, и завыла вдруг от невыносимой боли. Словно только сейчас дошло до неё, что закопали её родненького в землю и потеряла она навсегда того, кого столько бессонных ночей прождала; дождалась, было, выхаживала...
Вечером зашёл председатель в дом к вдове – помянуть и утешить. Посидел недолго за столом, покряхтел, помолчал, а уходя, сказал ей: "Ты завтра-то уж, Анастасия Филипповна, выходи на работу. Теперь уже твоему горю ничем не поможешь, а работать кому-то надо. Война ведь, будь она проклята... Опять новый плакат комсомольцы на конторе повесили: "Всё для фронта!". Я скоро в сельсовете буду. Документы, какие надо, все для тебя сделаю. И о пенсии похлопочу. Всё сделаю. А ты уж, Филипповна, выходи...". И утешил, и помог, и похлопотал впоследствии.