Но уже предпремьерный показ спектакля "Кин Четвертый" по пьесе Григория ГОРИНА в постановке Изабеллы КАРГИНОВОЙ вызвал столько эмоций, столько восторга, что можно было уже до дня официального представления его публике говорить о событии в театральной жизни города и республики. И остается в очередной раз порадоваться безупречному выбору постановщика, сделанному худруком театра Владимиром УВАРОВЫМ.
Ее постановки всегда вызывали однозначный интерес и неоднозначные оценки. Неоспоримость таланта и самые громкие споры по каждому поставленному ею спектаклю, по драматургическому материалу и актерам, которых она выбирала в исполнители и соавторы. Ей было тесно в рамках устоявшегося репертуарного театра, а потому она подбирала актеров под конкретные проекты. А потом собрала их в театр "Шанс", которому не дали шанса ни созреть, ни обрасти массой спектаклей, позволивших бы говорить об оформившемся режиссерском направлении, – просто не позволили. Ее не всегда легко было понять и принять, но от нее невозможно было отмахнуться, ее невозможно было игнорировать и тем более забыть.
Изабеллы Каргиновой в нашем театральном пространстве не было несколько лет. Можно было бы подумать, что она обиделась, что ее таки смогли морально и творчески придавить. Но вот только-только прозвучали первые реплики, завязались в хитросплетения авторского замысла первые мизансцены, и ты понимаешь, что перед тобой разворачивается действо, доступное только талантливому, умному, тонкому, мудрому мастеру, не утратившему детскую непосредственность в восприятии жизни, но повзрослевшему в своем профессиональном ремесле.
Сценография всегда была сильным местом в постановках Русского театра. Вот и в "Кине" она при всей своей кажущейся лаконичности максимально выразительна и функциональна. Сама "скупость" и мобильность декораций работают на легкость и стремительность действия, когда персонажи находятся в постоянном движении, не задерживаясь на одном месте ни одной лишней секунды, когда каждое слово, каждая фраза сплетаются в воздушные и изящные кружева, завораживая выверенной ритмикой, заряженностью энергии и тонкой и искрометной игрой смыслов и посылов. Изящество злословия и элегантное оттаптывание ног конкурентов при движении к заветной цели. Какие замечательные сцены дарит нам графиня Эми, подруга жены посла Дании Елены, сначала "раскручивая" ее на изумрудное колье, а потом легкими, непринужденными, изящными, но, по сути, наглыми действиями не подпуская Елену к собственному мужу! Этого нет в пьесе. Это придумано и поставлено. Но насколько естественным и гармоничным все это смотрится, насколько, казалось бы, легкий и вроде ни о чем разговор оказывается переполненным информацией, которую то ненароком вбрасывают, то как бы невзначай выпытывают, попутно осыпая собеседницу язвительными колкостями, произносимыми в самых добродушных интонациях с лучащимися чарующей искренностью глазами...
Горин создал абсолютно театральную пьесу о театре как жизни и жизни как бесконечной игре добра и зла, когда раз сыгранное уже не переиграть вторым или третьим спектаклем, когда слово – не реплика из пьесы, а поступок и действие, когда любят и умирают здесь и сейчас, один раз и по-настоящему.
Как легко и беззаботно все начинается! Интрижки и борьба за любовников и любовниц, льющееся вино и зрелища, возникающие тут же. И не надо идти в королевский театр – все персонажи, которым упоительно аплодирует публика там – здесь, перед нами, рядом с нами. И все перемешивается вдруг, когда актер, играющий на сцене королей, соперничает в славе и влиянии с царствующей персоной, от которой вроде зависит сама его жизнь. Друзья, собутыльники, завсегдатаи одних и тех же борделей, прожигатели жизни – но один, тратясь на сцене, в картонной короне, превращает иллюзию в реальность, а другой, в короне из золота, ее же – в прах...
Король и актер. Зеркальное отражение одного в другом. Одновременно притяжение и отторжение. Но не женщин отбивает первый у второго, а пытается хоть в чем-то доказать свое превосходство, превращая каждую победу в демонстрацию, метя ее подаренным дорогим веером, который и спустя годы больно бьет Кина вызывающим посылом: "Здесь был король".
И еще две замечательные линии проходят через спектакль – Кин и Елена, жена датского посла, и Кин и Анна Дэмби, собственно, его жена. У обеих веера, подаренные королем. Веер у Елены – скорее всего, королевский блеф. Но любовь Елены к Кину, пронесенная через годы, через сословные крепостные стены, стала его победой. Потрясающая сцена признания в любви Елены и Кина, о которой они всегда знали. Она одновременно целомудренна и страстна. Но именно это делает ее особенно сильной и завораживающей. Поцелуй, за которым ничего не будет, но в котором что-то очень важное и главное для Кина. Внезапный приход жены не смущает его, да и она не стала заламывать руки в истерике. Анна Дэмби – холодная расчетливость, Кин – безграничная готовность тратиться и отдавать.
И, конечно, замечательная графиня Эми Госуилл. Ее каждое появление превращается в спектакль в спектакле. Тончайшая игра, когда юмор, сарказм, гротеск превращаются в материал, из которого и создается ярчайший образ. Чего стоит одна только сцена с купанием короля! В тексте пьесы всего увиденного зрителем нет, но из таких режиссерских и актерских придумок и получаются настоящие шедевры. Графине так хочется быть ближе к королю, в буквальном смысле – к телу. И эти ее метания от кулисы, за которой прячется Кин и у которой ей приказывают стоять, к ванной, в которой сидит король, делают всю сцену.
Буквально врезалась в эмоциональную память картина, которую можно было бы назвать "злословием доброжелателей". Она полностью решена языком пантомимы, когда используется почти пластика танца. Опустившегося, спившегося, изгнанного из собственного дома Анной Дэмби Кина, живущего чуть ли не под забором, окружает безликая масса (лица в подчеркнуто острохарактерных масках) как бы друзей и поклонников, двигающихся по вроде причудливым, но на самом деле гармоничным траекториям, слившихся по форме в сочувствующий, а по сути – в утонченный злословящий и злорадствующий хор высшего общества, еще вчера аплодировавшего великому актеру, искавшего его благосклонности, жаждавшего видеть его гостем в собственном доме. И загнанный в угол Кин мечется, не в силах вырваться из липких и удушающих объятий.
Удивительно метафорична сцена коронации Георга Четвертого. Этот актерски замечательно сделанный торжествующий проход короля через зрительный зал к короне и трону. Торжество силы власти. А спустя время – другой проход через тот же зал как иллюстрация ее бессилия, когда физически ощутимо старый, больной, человек в помятой, длинной ночной рубашке, с удерживаемой в слабой руке королевской мантией, волочащейся по полу, идет к своему смертному одру. Он все еще король Георг Четвертый, а в зале разливается неуловимая, но до боли осязаемая дымка из чувств боли и сожаления. И не играется актерами специально трагедия, а зал замер и прислушивается к каждому слову короля и актера. Они сидят, равные перед той вечностью, которая уже открывается за их спинами. Равные в своей человеческой сущности, в своей смертности и в своем бессмертии, которое только и дает прожитая жизнь. И улыбки вперемешку со слезами не сходят с лиц зрителей. Замечательная сцена, заставляющая забыть, что ты в театре, создающая то чувство, которое и называют катарсисом. И он случился в театре. В нашем Русском театре. Он в ощущении, которое не улетучилось с затихшими аплодисментами, с опущенным занавесом, со снятым гримом, с повешенными в костюмерной замечательными костюмами. Он в силе слова, написанном в пьесу автором, он в таланте режиссера, взявшего пьесу в постановку. А главное, он в том необъяснимом состоянии актерской души, которая "чужое" слово" делает своим, наполняет его собой, чтобы передать родившиеся радость и боль, печаль и счастье нам, сидящим в зрительном зале...