Непосредственным поводом для встречи стал выход в свет очередного номера журнала "Nartamongæ", издаваемого "Центром скифо-аланских исследований" ВНЦ РАН. Этому важному событию в научной жизни республики уже был посвящен материал в одном из предыдущих номеров (№5 (27484) от 16.01.2018 г.). Основой же разговора стала вошедшая в это издание статья, которая посвящена проблеме загробного мира традиционной осетинской культуры.
– Рад снова видеть вас в редакции, рад, что вновь появился повод поднять проблемы осетинской традиции. Но прежде чем перейти непосредственно к обсуждению уже упомянутой статьи, электронная версия которой, если судить по количеству просмотров, вызвала самый живой отклик общественности, позвольте задать вопрос относительно той весьма деликатной темы, которой она посвящена. Чем обусловлен подобный выбор?
– Спешу с вами согласиться, выбранная тема действительно деликатная, что, однако, не исключает возможности ее изучения и публичного обсуждения. Более того, всемирно известный британский историк, философ и культуролог Арнольд Тойнби считал, что отношение к потустороннему миру является одним из важнейших признаков любой культуры. При этом значение этих представлений для культуры он ставил настолько высоко, что включал их в число параметров, определяющих характерные особенности той или иной цивилизации. Примечательно, что в осетинском речевом этикете существует специальный оборот, который предваряет всякое упоминание потустороннего мира. Согласно традиции, в подобном случае принято говорить: "Ам фарны ныхæстё чындæ уæд! / Пусть здесь будут вестись речи лишь по поводу радостных событий!". Думаю, что теперь и нам позволительно перейти непосредственно к обсуждению этой темы, которая представляется весьма интригующей, ведь подобный опыт перехода ожидает каждого в конце его земного пути, каким бы долгим и счастливым он ни был.
– На память сразу приходят слова Коста Хетагурова "Я смерти не боюсь, // холодный мрак могилы // давно меня манит // безвестностью своей…". Действительно неизведанное всегда пугает?!
– Вот почему, чтобы снять страх перед этим неминуемым последним в жизни каждого вздохом, культура вырабатывает систему представлений, формирующих картину загробного мира. Если вы упомянули Коста Хетагурова, то отвечу вам также цитатой, служащей иллюстрацией к нашей беседе. Одно из его стихотворений "Уæлмæрдты / На кладбище", входящее в сборник "Ирон фæндыр", полностью посвящено этой теме. Открывается же оно следующим вступлением: "Мах хуызæн мардмæ нæ цæуынц æндæр рæдты… // Фезмæлæн нал уыди абон нæ уæлмæрдты // Стырæй, чысылæй, – Уыйбæрц æрцæугæ нæма федтон иу ранмæ, // Уыйбæрц æркæсгæ нæма федтон иу зианмæ // Хохæй, быдырæй… / Нет похорон многолюднее наших… // Нынче такая толпа провожавших // С гор и долин собралась – // Не повернуться на кладбище было, // Старый и малый стояли уныло, // Низко над мертвым склоняясь..." (перевод П. Панченко). Вряд ли после приведенной цитаты могут оставаться какие-то сомнения в значимости темы загробного мира для осетинской культуры. Стоит ли удивляться, что исследователи осетинской этнокультурной традиции никогда не теряли интереса к изучению этих представлений. Но это всего лишь введение в тему, не так ли?
– Да, всякому, кто интересовался творчеством Коста, известно, что далее следует поэтическое изложение обрядового текста, сопровождавшего в традиции посвящение коня покойнику, особый жанр устного народного творчества "Бæхфæдисын". К тому же существуют и хорошо известные эпические сюжеты о посещении нартом Сосланом потустороннего мира, служащие, вероятно, своего рода дополнением к уже упомянутому жанру? Если не ошибаюсь, то все эти материалы были в конце позапрошлого века обобщены одним из основоположников научного осетиноведения Всеволодом Миллером?
– Вы совершенно правы. Исследование представлений осетин о потустороннем мире, проведенное Миллером (Осетинские этюды. Часть вторая, 1882, М., с. 245–246), имеет непреходящую научную ценность, поскольку его материал в наименьшей степени испытал на себе влияние культуры нового времени. Вполне закономерно, что намеченным тогда путем продолжают идти и другие осетиноведы. При апеллировании к нему в первую очередь обращает на себя внимание то обстоятельство, что в загробном мире есть властитель – Barastyr/Barastær (Barastur, Barwastur). Именно он встречает мертвецов и определяет, где им следует отвести место – в аду (zyndon) или в раю (dzænæt). В редких случаях он может отпустить мертвеца на побывку домой, но тот должен успеть вернуться до захода солнца, поскольку после этого, вплоть до утренней зари, ворота загробного миру будут заперты. Отсюда обычай осетин хоронить своих покойников до заката, чтобы им не пришлось до утра дожидаться у запертых на ночь ворот потустороннего мира. Вс. Миллер особо отмечает, что Barastyr не носит характера сатаны: "насколько он неумолим относительно грешников, настолько же он ласков с душами людей добродетельных". Он также сообщает, что Barastyr смог, к великому огорчению мучавших их чертей, вывести души грешников из ада и перевести их в рай. С другой стороны, наряду с ним есть также второй персонаж – Aminon. Это существо – страж страны мертвых, оно – неопределенного пола и сидит на дороге в загробный мир у ворот, оно расспрашивает дух покойного о его земных делах и указывает праведнику путь в рай. В случае, если новоприбывший отвечает лживо, Аминон бьет его по губам окровавленным веником. Этот персонаж располагается перед мостом, переброшенным через гнилостную реку, отделяющую мир мертвых от мира живых. Поскольку эти два персонажа образуют ядро рассматриваемого комплекса, то вполне закономерным будет допустить и то, что в его основе лежит близнечный миф.
– В этом и заключается главная новизна вашего подхода?
– Да, вы опять правы. Я предлагаю наряду с уже устоявшимся подходом обратиться и к мифологическому. В этом случае наряду с устным народным творчеством, которое до сих пор играло ведущую роль, становится возможным также рассматривать и осетинское поминальное застолье (хист). Оно тоже представляет собой своеобразный текст, только не словесный, а ритуальный, в который вовлечены некие участники, исполняющие определенный церемониал и использующие предписанные традицией атрибуты. При этом участники обряда проходят определенный отбор, согласно заданным в традиции критериям, из которых будут вытекать их права и обязанности.
– Но ведь во время осетинского поминального застолья не произносят молитвословий, обращенных непосредственно к владыке и привратнику загробного мира?
– Верно, их имена лишь упоминаются, но непосредственного обращения к ним действительно не бывает. Выскажу предположение, что в этом случае их заместителями выступают такие известные религиозно-мифологические персонажи, как Мæрдты Мыкалгабыртæ, то есть "Мыкалгабыртæ мертвых". Их упоминание неизменно сопровождает поминальное застолье в качестве последнего, завершающего из обязательных для провозглашения тостов. В данном случае, помимо собственного опыта, я буду также опираться и на сведения, которые содержатся в книге "Обычаи осетин" (сост. Р. Туаев. Владикавказ, 2016), – она наряду с другими, увидевшими свет за последние два с половиной десятилетия, ставит своей целью приведение рассматриваемого ритуала к единому канону, своего рода кодификации обряда, и в целом может считаться вполне репрезентативной для осетинской традиции. Примечательно, что сращивание двух персонажей иногда заходит настолько далеко, что в некоторых случаях они воспринимаются как одно целое, и тогда их имя может иметь форму единственного числа, как в приводимом ниже примере. Интересующий нас пассаж открывается с пояснения того, что последний тост (рæгъ) за поминальным столом поднимают за то, чтобы Мыкалгабыр благоволил покойному. Привожу и сам текст молитвословия: "Абонæй фæстæмæ райдыдтой дæ рухсгæнæн бонтæ, æмæ дын "рухс" цæмæйдæриддæр загътам дæ хæрнæджы фынгыл, уыдон дæм сыгъдæгæй хæццæ кæнæнт. Мæрдты бæсты Мыкалгабыры уазæг у, сæ бæркад сын фылдæр куыд кæна, бинонтæн сæ фыдбылызтæ куыд сафа / Начались твои поминальные дни. Пусть все приготовленное для тебя сегодня пойдет тебе впрок. Пусть в мире ином Мыкалгабыр благоволит тебе, да приумножит он добро в жизни твоих близких, да оберегает их от невзгод". Обычно на этом траурное застолье завершается, после чего все встают из-за стола. Очевидно, что, хотя в приведенном молитвословии речь идет главным образом о материальном изобилии и спасении от несчастий оставшихся на этом свете близких, участие интересующей нас близнечной пары не может исчерпываться одним лишь этим.
– Все-таки как же в этом случае быть с парой Барастыр и Аминон?
– Подобное раздвоение вполне обычно для традиции, когда наряду с собственным именем небожители наделяются "эпитетами" с ясной внутренней формой. Самый известный пример подобного рода – Уастырджи, которого женщины называют не по имени, что возбраняется правилами речевого этикета, а обращаются к нему описательно – "Лæгты дзуар / Покровитель мужчин". Весьма вероятно, что, как и в приведенном примере, под давлением "народной этимологии" исконные имена этих персонажей были переосмыслены так, чтобы стали ясны их место и роль в традиции. Не случайно в этнографической литературе победила версия, предложенная в свое время академиком А. Шифнером, полагавшим, что имя владыки загробного мира, Barastyr|Barastær производно от осет. бар – "воля" и стыр – "великий". Тем самым человек традиции получает в свое распоряжение уточняющую подсказку, поскольку речь должна идти не об абстрактном образе, а о некоем "(наделенном) великой властью" персонаже. В свете сказанного имя привратника/привратницы загробного мира Aminon может быть также осмыслено в рамках "народной" этимологии, как предлагал в свое время А. Шегрен. Во второй половине позапрошлого века он считал его производным от глагола амонын "указывать", так что по своей внутренней форме оно должно было значить "указующий / указующая". Так открывается путь к поминальному застолью.
– А почему это так важно?
– Потому что оно открывает перед исследователями невиданные прежде возможности. Образно выражаясь, теперь можно не только ощутить живое дыхание традиции, но и воспринимать ее во всей возможной полноте. Но самое главное заключается в том, что в современной науке прочно утвердилось представление о всяком обряде как "инсценировке" сюжета о начальных временах, или первотворении. В этом случае становится возможной увязка представлений о загробном мире с мифом первотворения. Тем самым конечная цель должна предполагать реконструкцию на основе предполагаемого близнечного мотива всего мифа первотворения.
– Вы могли бы это как-то пояснить?
– Попытаюсь это сделать. Ключевую роль в этом случае следует отвести образу Всевышнего. С обращения к нему открывается поминальная тризна. Это молитвословие произносится только стоя. Из произносимых молитвословий становится очевидным, что это по его воле произошло разделение на жизнь и смерть, на этот и потусторонний миры. Привожу посвященное ему молитвословие: "Мæнæ хорз адæм, Хуыцауы ном ссарæм. Дæтгæ дæр нæ уый кæны, исгæ дæр нæ уый кæны. Нæ мард дæр, нæ удыгас дæр Хуыцауы уазæг уæд, æмæ йæм арахдæр æртыгай чъиритæй куыд кувæм / Люди добрые, обратим свои молитвы к Всевышнему. Он дарует нам жизнь, и он же забирает ее. Пусть он оказывает свое покровительство как тем, кто расстался с жизнью, так и тем, кто жив, и чтобы мы чаще возносили ему молитвы с тремя пирогами!". Приведенное строго симметричное по своей сути разделение на мир живых и усопших провозглашается в данном случае как программное, задающее основной пафос всему застольному обряду. Мой собственный опыт позволяет говорить о том, что это магистральное разграничение также может получать выражение и в эмоционально-психологическом ключе, когда в молитвословии упомянутое разделение на два мира соотносят с радостью (цин) и печалью (зиан / хъыг). То, что обращение к Всевышнему произносится стоя, не оставляет никаких сомнений в его определяющей роли в разделении этих двух миров.
– Выходит, что это ключевой образ для всей осетинской религиозно-мифологической системы?
– Верно. Замечу лишь, что из всех этимологий осетинской лексемы x°ycaw | xucaw ‘Бог’ наиболее убедительной представляется версия ее исконного, то есть иранского происхождения, приводимая, например, в работе одного из крупнейших английских востоковедов прошлого века Г. Бейли. Не так давно в поддержку этой версии, хоть и в очень осторожной форме, высказались известные отечественные иранисты В. С. Расторгуева и Д. И. Эдельман. Они предлагают видеть в осетинской лексеме контаминацию, то есть смешение, двух праиранских дериватов. Первые из них *xvata(h)-dāta- и *xva-dāta- ‘сам собою созданный, установленный’, ‘Господь, божество’ – производные от праиранского корня *hua + dā- ‘(свой) дом, (свое) жилище’, соответствующего индоевропейскому sva- ‘собственный’ и dhā- ‘класть, устанавливать’. Вторые производные ‘господин, владыка; хозяин’, ‘Господь, божество’ являются отглагольными именами от корня *tau- ‘мочь; быть в состоянии’. В итоге мы приходим к рассмотренной Эмилем Бенвенистом иранской титулатуре, он выделяет в ней согдийское обозначение "царя" в форме xwt’w, то есть xwatāw, отражающее более древнее xwa-tāw-(ya) ‘тот, кто мощен сам по себе; кто облечен властью благодаря себе’. Это образование представляет собой точное соответствие греческому auto-krátōr буквально ‘само-властец, само-держец’. Тем самым становится очевидным, что в игре контаминаций могло также участвовать осетинское xicaw ‘господин’. В этом случае, кстати, получает объяснение переход t → c, препятствующий, согласно В. И. Абаеву, возведению осетинской лексемы непосредственно к родственному согдийскому xutāw и хорземийскому xuθāw ‘бог’. Ограничусь пока этим замечанием.
– Могли бы вы пояснить, что же происходит затем, каков последующий церемониал?
– Обычно после первого тоста к еде не прикасаются. Пьют только сидя, далее второй и третий старший поддерживают сказанное, так что тост передается от одного сидящего к следующему до конца стола. Пьют четным количеством, бокалы одновременно держат либо двое, либо четверо. Замечу, что эта парность проявляется также при выражении соболезнований, когда пришедшие проститься с усопшим становятся либо по двое, либо по четверо в одном ряду. Говорят тихим голосом, полушепотом, обращаясь строго к тому, кто сидит рядом ниже. Примечательно, что следование тостов, регламентируемое традицией, предполагает смену пожеланий "во здравие" и "за упокой". На деле же происходит поочередное упоминание поту- и посюстороннего миров. Кроме того, само их четное число также воспроизводит идею двойственности. Эта же идея выражена в двух траурных пирогах, которых в противном случае должно быть три.
Знаменательно, что само это разделение на два мира хорошо известно традиции. Обычно оно находит выражение в контрастной паре, в основе которой существительное dune | dujne ‘мир’, ‘вселенная’. Относительно мира живых говорится mængdune ‘ложный, призрачный мир’, тогда как мир усопших именуется æcægdune ‘мир истинный’. Приведенная лексема является заимствованной из арабо-персидской традиции и потому – поздней, лишенной глубинных смысловых коннотаций. Именно с этим, вероятно, следует связывать то, что в обряде основой разграничения двух миров является другая, исконная, лексема, а именно bæstæ ‘страна’, ‘край’, ‘мир’, ‘место’. Изучение этимологии свидетельствует о том, что оно восходит к *upasta-, ср. древнеиндийское upastha- ‘лоно’, и потому изначально значило не просто ‘местопребывание’, но, в частности, ‘лоно земли’. Весьма показательны и ареальные связи, которые обнаруживают в сванском заимствованную из осетинского антонимическую пару аmе bwast’ ‘этот мир’ и еčе bwast’ ‘тот мир’, ‘загробный мир’. Приведенное сванское противопоставление двух миров свидетельствует о его несомненной древности и служит указанием на географический ареал его распространения.
– Да, действительно два мира!
– Все тосты, произносимые во здравие, отражают пространственную структуру мира живых, в основе членения которой оказывается социальный критерий. Итак, первым тостом во здравие упоминают семью, домочадцев (бинонты цæрæнбон), которых оставил после себя усопший. Обычно благопожелание семье усопшего бывает выражено так: "Йæ фæстæ цы бинонты ныууагъта, уыдоны цард-амонд бирæ уæд! / Пусть будут живы и здоровы домочадцы, которых он покинул!". Это пространство дома (хæдзар), в котором держат покойника. Следующим тостом выскажут пожелание здравствовать соседской общине (сых/сыхбæстæ), которую он покинул. Это уже пространство двора (кæрт), куда его вынесут, чтобы с ним могли проститься не только самые близкие и их родня, но все те, кто пришел разделить с ними горе. Главный распорядитель во время траурных церемоний, принимающий соболезнования, предоставляющий право высказать прощальные слова усопшему и затем садящийся во главе поминального стола, представляет именно общину. Обычно он так и зовется кæрты хицау ‘старший двора’. Следующим тостом во здравие будут упомянуты пришедшие выразить свои соболезнования (мæрдзыгой адæм). Пространство, соотносимое с этой категорией, будет находиться за пределами ворот, вовне. Именно там они будут высказывать свои соболезнования в начале церемонии, и там же им будет высказано благопожелание ходить впредь по радостным поводам уже непосредственно перед расставанием, в завершение всех полагающихся действий. Наконец, не обходится и без упоминания тех, кто обеспечил собравшихся ритуальной пищей и прислуживал тем, кто сел за траурный стол. Их называют лæггадгæнджытæ, то есть ‘прислуживающие’, и им в пространстве отведено место за домом, обычно в саду или в огороде. Таковой в итоге предстает топографическая и социальная структура мира живых.
– Следует полагать, что собственной топографией и стратификацией наделяется и мир мертвых?!
– Примечательно, что, произнося тост за упокой, всякий раз проливают несколько капель на стол. В этом ритуале следует, по-видимому, видеть обозначение пограничной реки, отделяющей мир живых от мира усопших. Произнося "рухсаг", то есть желая "царства небесного", и проливая капли перед собой, каждый таким образом указывает на собственное положение в мире живых, отделяя себя от страны мертвых этой влажной преградой. Если принять во внимание, что используемый в обряде ритуальный напиток является продуктом брожения с последующей возгонкой, образ пограничной реки становится вполне убедительным.
Относительно же самих тостов замечу, что в первую очередь покойнику желают не просто благополучно достичь страны мертвых, но оказаться там в раю. Вторым тостом провозглашается следующее пожелание покойнику: "Рухсаг уæд, дзæнæты бадæд! Цы бæстæм бацыд, уыцы бæсты хорзæх йæ уæд! / Да будет светел, да прибудет в раю! Да будет с ним благодать того места, куда он вошел". Повторю, что при этом несколько капель из сосуда будут каждым из участников осторожно пролиты на стол как указание на направление вниз. Затем будет вновь упомянут загробный мир, но в этот раз речь будет идти о тех, кто покинул этот бренный мир до него, "зæронд мæрдтæ", и кому он сам в свое время говорил "рухсаг". Обычно в этом случае подразумеваются самые близкие. Следующим тостом за упокой помянут тех, кто погиб на поле брани. Очевидно, таким образом следует указание на существование на том свете особого места для душ воинов. В осетинской традиции они именуются нартами, примером из германской мифологии может послужить вальхалла, куда валькирии доставляют души воинов, павших смертью храбрых в бою. Очередной четный тост будет также традиционно посвящен невинно и преждевременно погибшим детям. Этот тост обычно получает конкретное историческое осмысление. Раньше было принято упоминать школьников, утонувших во время наводнения в Урсдоне. После захвата школы в Беслане речь стала идти уже о ставших жертвами террористического акта. С мифологической точки зрения в этих детях можно видеть тех, кто выходит навстречу нарту Сослану, когда он, согласно хорошо известному эпическому сюжету, отправляется в страну мертвых на поиски листа дерева Аза. Завершающим же будет уже упоминавшийся тост Мæрдты Мыкалгабыртæ, то есть "Мыкалгабыртæ мертвых", подводящий черту под описанным церемониалом.
– Но ведь ритуальные действия не ограничиваются лишь одним застольем?
– Встав из-за стола, участники тризны перемещаются к выходу, где делятся на две группы, располагаясь друг напротив друга рядом с открытыми воротами. Близкие усопшего и его соседи стоят спиной к дому, а гости – напротив, лицом к ним. Один из пришедших от имени тех, кто разделил горе утраты с семьей и соседями усопшего, высказывает благопожелание, сводящееся к тому, чтобы впредь они принимали гостей только по радостным поводам, свадьбам и обрядовым молениям. В ответ от имени стороны, понесшей утрату, им желают благополучно добраться до своих домов и впредь покидать их только по радостным поводам. При этом повторяют обычное в таких случаях благопожелание "Цинты цæут! / Чтобы вы посещали только радостные события!", используемое собравшимися и в качестве приветствия. После этого остававшиеся все эти дни открытыми настежь ворота во двор будут заперты.
Представляется, что рассмотренный церемониал, свойственный осетинской поминальной обрядности, ясно указывает на включение близнечного мифа в общий сюжет первотворения. Следующим шагом после того как по воле Создателя возникли мироздание, человек и общество, то есть рядом с миром живых (миром радости) и вслед за ним, появился мир загробный (мир печали), со сходной топографией и стратификацией. Однако помимо этого магистрального разделения есть еще целый ряд важных деталей, которые могут быть установлены благодаря обращению к некоторым атрибутам поминального застолья, заслуживающим отдельного упоминания. Но это уже тема для нашей будущей встречи.