ШТОРМ
Утро 26 июля 1957 года в Магаданском морском порту было туманным, промозгло пасмурным, тихим. Каждый звук в этом застоялом покое подобно выстрелу звоном отдавался в ушах. Тем неожиданней и неприятней показался мне пронзительный, как визг циркулярной пилы, голос нашего сопровождающего – майора пехоты Петрова:
– Впер-р-ред! Впер-р-ред, молодцы! Занимай, кто что сможет! Отставшим придется кантоваться на палубе!
До этого мы – сто, двести, может, и все триста наголо стриженных призывников, собранных со всех уголков Колымы, – грудились на какой-то стиснутой забором площадке недалеко от причала уже несколько часов, курили, ежились от пахнущей водорослями сырости, тихо разговаривали с теми, кто стоял рядом, если было желание говорить, да с тревожным, нетерпеливым любопытством поглядывали на покоившийся невдалеке черно-белый трансокеанский лайнер "Ильич", чем-то похожий на только что вынырнувшего из пучины быстрокрылого гоголя.
Нам уже было известно, что "Ильич" в первородстве вовсе и не "Ильич", а "Адольф Гитлер", взятый в свое время у немцев как военный трофей (виват нашим бравым отечественным переименователям!), что он, зафрахтованный специально для нас, новобранцев, возил когда-то по свету богатых германских туристов, и в нем имеются сейчас не только знаменитые отечественные нары, но и каюты от второго и аж до экстра-люкс класса; поэтому я, едва услышав команду, тут же рванулся вместе со всеми сперва по береговому асфальту, затем по широченному трапу, а затем и по гулкому коридору в нутро корабля.
Слава Богу, попал! Хоть и не в шикарную – шикарные, как стало ясно позднее, нам не полагались по чину, – но все же в каюту на две пристенные полки одна над другой. И даже то, что каюта оказалась через перегородку не то с машинным, не то еще с каким-то горячим отделением, и в ней жарило, как в щедро натопленной бане, не показалось таким уж большим неудобством.
В соседи мне угодил вовсе до того незнакомый рыженький паренек из-под Курска Вася Муразов, по специальности тракторист, прибывший полтора года назад на Колыму по комсомольской путевке. Юркий, глазастый, неугомонный, он тут же выложил передо мной все сведения про себя, потребовав взамен полного, незамедлительного откровения и от меня.
Пришлось рассказывать, что я – горный техник. Окончил Томский индустриальный техникум. В Магаданскую область – распределен. Проработал здесь всего пять месяцев, и вот призван. Успел после призыва на областном пересыльном пункте очутиться в самом эпицентре страшеннейшей эпидемии гриппа, в бессознательном состоянии был доставлен в больницу, отлежал там больше недели, отстал от своей команды и теперь приписан к этой, где и Василий.
– Ох, и повезло тебе, брат, ох, повезло! – сердечно хлопнул меня паренек по плечу. – Та твоя команда была приписана к части, которая на материке. А на материке служат три года. Эта же команда определена на Сахалин, где мы с тобой служить будем меньше на целый годочек, как в северном или очень удаленном районе. Но сейчас нас повезут пока что во Владивосток. Всю осень и остаток лета мы будем работать в военном совхозе, провиант себе готовить к зиме, и только потом уже – в часть.
Я радостно подивился:
– Да откуда ты все это знаешь?
– Случай! – ткнул в потолок указательный палец Василий. – Подслушал нечаянно на пересылке разговор офицеров...
Тут пол в нашей каюте слегка задрожал, и, сообразив, что это заработали двигатели и наш корабль тронулся, мы побежали на палубу.
"Ильич", быстро набирая скорость, уходил в открытый простор. За его кормой на гладкой поверхности серой воды длинно тянулся узкий молочно-пенный бурун от винтов, в котором телепался почти такой же длинный, тянущийся от корабля звенящей струной тросик лага – измерителя скорости.
Ни туманного морока, ни туч уже не было, они как-то сказочно быстро исчезли, и теперь полностью открывшаяся взору посветлевшая ровная даль от берега до горизонта нежилась в мягком солнечном свете. Берег, бывший еще недавно горбатым от сопок, топорщившийся домами и трубами, стал быстро сплющиваться, сжиматься, превращаясь в темную тонкую полосу, а потом и вовсе пропал. Вместе с ним пропали и чайки, прежде целым роем с гомоном барахтавшиеся за теплоходом. И лишь одна большая белая птица – может быть, буревестник? – продолжала беззвучно резать острыми крыльями воздух на уровне мачты.
Я обернулся, чтобы показать ее Васе. Васи рядом не оказалось.
Он появился через несколько минут, заметно сникший, даже растерянный, и сообщил, что ввиду дороговизны продуктов в судовом ресторане и скудости солдатского денежного довольствия кормить нас во время всего пятисуточного плавания по двум морям – Охотскому и Японскому – будут только один раз в день.
– Ни хренашеньки! – завершил он свое известие выразительной фразой.
Я тоже крепенько приуныл.
Мне уже было известно, что бережливый, по-крестьянски расчетливый Вася, отправляясь с повесткой военкомата на сборный пункт и отлично зная, что отныне он полностью состоит на государственном коште, тут же отослал всю имеющуюся наличность матери в деревеньку. А у меня, многогрешного, как раз гостила на каникулах в приисковом поселке жена, студентка Томского медицинского института, и я, поспешно снаряжая ее в обратную дорогу, естественно тоже преспокойненько опустошил свои карманы до последней копейки.
И надо было же именно нам с Васей оказаться вместе в каюте! Наступило время обеда. Нас в несколько смен покормили. После скудной этой казенной кормежки еще сильней захотелось есть, и было даже невыносимо представить, что снова я сяду за стол только завтра в это же время.
С этого часа для нас с Васей начались великие испытания нашего терпения и выносливости. В полном унынии мы то валялись на своих полках, то слонялись по палубе и совсем не вдруг сообразили, что на корабле происходит нечто не совсем ординарное. Сперва мы наткнулись на одного изрядно пьяненького собрата, потом на другого, потом на целую компанию, а выйдя к просторному, как танцплощадка, носу лайнера, стали вообще зрителями большого концерта с художественным свистом, с частушками, с пляской.
Оказалось, что на теплоходе, кроме ресторанного бара, работала еще пара или тройка буфетов, где спокойненько, хоть и вроде из-под полы, можно было приобрести все что угодно тоскующей по воле душе от коньяка и до пива, и бесшабашные колымчане, в отличие от нас с Васей имеющие денежки при себе, времени зря не теряли.
Майора пехоты, присутствующего только при нашей кормежке, нигде не было видно, а команде "Ильича", судя по всему, до того, что творилось на палубе, не было дела. Так продолжалось три дня, а на четвертый случилось нечто, что почти полностью заставило позабыть нас не только о голоде, но и о многом другом.
С утра море было тихим, недвижным. Мучимый каютной жарищей и вообще привыкший еще с деревенского детства просыпаться рано, я чуть не до света еще поднялся, выбрался на палубу, прошел на нос корабля и стал дожидаться восхода. Небо на востоке уже приобретало мучнистый оттенок. Потом оно незаметно, подспудно слегка поалело. В этой трепетной еще алости на самой грани воды замаячил пока что тусклый, расплывчатый огонек. Он стал расти, наливаться горячим соком, и вдруг в самом его центре из алой воды, как кончик детского язычка из полусомкнутых губ, высунулся верхний краешек солнца. Оп-п! И засиял, заискрился, озаряя море непорочным, чистым до кристальности светом. Мне было ведомо, что солнце всходит всего минуты, но прошла, по-моему, целая вечность, прежде чем я дождался его полного всплытия из пучины, после чего прищурился, ослепленный.
Уже набирал силу день, уже по палубе вовсю рыскали группки хмурых с похмелья призывников, когда я заметил, что гладкое, как зеркало, море начинает как бы дышать, подобно животу, то вспучиваясь, то опадая. Иллюзия? Мираж? Фантазии воображения? Нет, море в самом деле странно и загадочно шевелилось.
Воздух: сгустился, отяжелел, грудь закололо.
И тут ударил первый порыв откуда-то налетевшего хлесткого ветра. По воде побежали ознобные полосы ряби, мгновенно сделав ее поверхность похожей по цвету на шершавый наждак. Появились лохматые, шевелящиеся, как шерсть на загривке разъяренной собаки, черные тучи, закрыли небо по всему горизонту, опустив это небо почти до мачт теплохода.
Еще стрельнул ветер, еще.
А через несколько часов все вокруг превратилось в общий клокочущий хаос. Море гремело, рычало, стонало. Оно швыряло на корабль тяжелые массы воды, превратив его палубу в частицу себя самого. Корабль качало, и вскоре качка начала изводить нас, людей в большинстве сухопутных, до полного изнеможения. При каждом подъеме-опускании палубы все внутренности то обрывались куда-то к пупку, то подступали к самому горлу, вызывая невыносимые приступы тошноты, от которых некуда было деваться. Очень часто казалось, что твердь вообще ускользает из-под подошв, и тогда в невесомости хотелось малым ребенком заблажить на всю вселенную: "Ма-а-а-ма!". Тут уж самые наиотъявленные любители повеселиться не смели и помыслить не только о выпивке, но и еде. Палуба опустела. Хлопчики беспомощно валялись по каютам, и даже непоседливый Вася присмирел и, белый, как вата, охал, никуда не спеша.
Мне опять стало душно и я, в очередной раз вывалившись из каюты и добравшись до борта, ухватился за поручни.
Показалось, что за бортом и не вода вовсе, а перемещающиеся с места на место, точнее движущиеся куда-то высокие холмы и глубокие пади. Только это были живые холмы и живые пади, состоящие из особой материи, способной к ежесекундным изменениям и превращениям. Они шипели, пенились, покрываясь хлопьями накипи, щетинились на глазах вырастающими острыми гребнями, они то и дело сменяли друг друга. И тут я увидел в этом месиве медленно движущееся нам навстречу крохотное суденышко с выпуклыми, как у кадушки, боками, с тонкой и длинной трубой. Суденышко то и дело или взлетало на очередную хребтину волны или ухало в яму, при этом еще и мотаясь ванькой-встанькой с борта на борт. У меня замерло сердце. Сейчас перевернется, утонет! Но суденышко благополучно разминулось с нашим "Ильичом" и пошло себе дальше.
Шторм продолжался целые сутки. Потом ветер угомонился. Угомонилось постепенно и море. Даже ставшие отлогими, гладкими волны постепенно исчезли. А наш тяжелый, мощный корабль еще почти день после этого не мог успокоиться: по инерции все качался и качался, то грузно опуская тяжелый нос в глубину, то задирал его кверху. Так, наверно, бывает и с душой человека. Произойдет в жизни сильное событие, да и минет себе. А душа еще долго после этого держит память о нем.
КОРОЛЕВА ЖИВОТА
Я хорошо представляю, что такое десять тысяч солдат. Я их ясно вижу перед собою.
Однажды старшина повел наш временный взвод – это было в нашем первом лагере не Второй речке – на склон подступающей к лагерю сопки собирать сухие дубовые листья для набивки матрацев. Мы поднялись к опушке рощи и глянули вниз, в долину, где среди массы палаток, каких-то строений, походных кухонь, передвижных брезентовых прожарок одежды копошился людской муравейник.
Один строй, гремя алюминиевыми ложками-кружками, топал в столовую, другой – из столовой, третий – в баню, четвертый – из бани... Кто-то в длинных шеренгах, внимая начальству, стоял по стойке смирно на гулком плацу, кто-то россыпью упражнялся на спортплощадке, прыгая через пузатых "коней" и вертясь на брусьях и турниках, кто-то просто топтался в очередях возле киосочков военторга.
Я подивился:
– Батюшки-светы! Это сколько же там на сей момент находится людей-человеков?
– Лагерь рассчитан на десять тысяч солдат, – машинально произнес старшина, скучая от безделия и думая о чем-то своем. – Сейчас он в оптимальной пропорции.
Это, пожалуй, единственное, что осталось во мне после пребывания в лагере.
Военный совхоз встретил нас теми же палатками, но в отличие от Второй речки удивительно мирным укладом. Никто никого здесь то и дело не строил, ничему особому не учил, потому что для копки картошки и рубки капусты большой науки не требовалось.
Звено, в которое я попал, как раз включало нашу палатку, и командовал звеном приятный малый – ефрейтор Загайнов, в гражданке агроном со средним образованием.
– Подъе-е-ем! – будил он нас каждое утро ровно в шесть часов ноль-ноль минут, как и положено было по армейскому расписанию, и, убедившись, что мы действительно встали, снова возвращался в казарму, располагавшуюся недалеконько от полотняного городка на окраине небольшого села.
А мы, предоставленные сами себе, убегали или за околицу в рощу, где попадались иногда лесные орехи и дикий виноград, или же рыскали по ближним делянам уже давно снятых помидоров в поисках редких, кое-где оставшихся после уборки плодов. Надо сказать, что чувство постоянного голода, испытанного мною еще во время плавания по тихоокеанским морям, теперь мучило всех моих сослуживцев поголовно: к той поре и они поистратились. Теперь мы уже не чурались друг друга, приятельствовали. А некоторые ребята именно здесь стали моими друзьями.
В восемь ровно был завтрак.
После того, как мы небрежно проглатывали ляпнутую поваром в миску поварешечку жидкой толченой картошки или пшенки с перловкой, запив их бледным чайком, нас рассаживали по грузовикам и везли на поля, где начиналась опять не столько работа, сколько новая неизбывная озабоченность тем, как бы и чем бы набить свой вечно жаждущий пищи желудок.
Армейского пайка решительно не хватало.
Везло, когда мы в очередной раз попадали на рубку капусты – эту королеву живота, как мы ее называли, можно было жевать постоянно, походя, не отрываясь от дела, – только распластни кочан складешком на куски, чтобы в руке удержать. Помню, в один из дней я угодил сопровождающим на самосвал – возить капусту на центральную усадьбу, где ее прямо с автомобиля измельчали механической установкой и сваливали для закваски и хранения в огромные, подобно силосным, бетонные ямы. Так вот, за один рейс, длившийся не более получаса, я умял сочный вилочек килограмма на три – три с половиной. И куда уместилось, до сих пор не пойму.
Но капуста – это все-таки овощ, притом не весьма калорийный. Постоянно хотелось чего-нибудь этакого... погуще.
Подошла как-то моя очередь идти в наряд рабочим по кухне. Вечер, ночь и следующие полдня отработал, не приседая. Пока рядом были повар и его другие помощники из старослуживых, я еще мало-мало держался. А вот когда они перед обедом ненадолго отлучились куда-то, я схватил миску, зацепил черпаком со дна котла, где допревали небогатые солдатские щи, самый-самый отстой, в котором ложка могла устоять, а отстой этот, не скупясь, сдобрил жиром из того же котла, что тугой пленкой покрывал его содержимое, и смачно, хоть и торопливо съел. А потом еще и кашки на второе поддел из другого котельчика, тоже щедро снабдив ее жиром. До вечера, до конца суточной смены я уже не дотянул. Хорошо, что обошлось без вмешательства совхозного медика, но полоскало меня основательно.
На кухне управились, конечно, и без меня, а вот ребята в палатке и особенно ефрейтор Загайнов остались весьма недовольны, что у них пропал второй вечер.
К тому времени я уже прочно зарекомендовал себя как добрый рассказчик, особенно анекдотов. А что было делать в армии, да еще в глухом военном совхозе в свободное время, если не слушать эти самые анекдоты? Вот ребятки и попеняли мне малость.
Пришлось на третий вечер крепко постараться, отыгрываясь за предыдущие.
А примерно неделю спустя наше звено перекинули на уборку кукурузных початков. В одном месте, где обширное поле узким язычком вдавалось в лесок, комбайн не смог все снять без остатка, вот нас и двинули на зачистку деляны вручную.
Мы трудились на бесконтрольном приволье ни шатко, ни валко, зато с энтузиазмом отдыхая и досыта потчуясь вкуснейшим и питательнейшим злаком. Тот же Коля Ландых научил нас кукурузку прямо в початках печь на костре, а потом посыпать солью и грызть. Мы и грызли, частенько даже значительно дольше, чем перед этим работали. А чтобы наш главный любитель и умелец поржать – ефрейтор Загайнов раньше времени не спохватился, я должен был, не умолкая, глушить его бдительность анекдотами, что мне удавалось успешно...
Стояло тихое солнечное предобедье дальневосточного бабьего лета.
Травя какую-то очередную "бодягу", я уже взлетал на самый пик словесного вдохновения, когда услышал испуганный, просто истерический, визг своего командира:
– Звено-о-о! С-с-с-тать! Ир-р-ря-а-а!
С застрявшим в губах полусловом я вместе со всеми подпрыгнул над травой, где удобно лежал у костра, и вытянулся струной с обгоревшим початком в руке.
В пяти шагах от нас, клюнув радиатором воздух, упруго затормозил вылетевший откуда-то из-за кустов брезентововерхий ГАЗик и с резким хлопком распахнул свою переднюю правую дверцу, откуда уже вытискивался дородный пожилой офицер довольно грозного, как мне почудилось, вида.
Я краем глаза стрельнул по Загайнову и, увидев его белое, как подворотничок гимнастерки, с выпученными от страха глазами лицо, сам дрогнул не только коленями, но и душою: "Ну, сейчас будет порка! И не только нашего полоротого, слабохарактерного ефрейтора, но и меня, болтуна языкастого, за организацию праздности во время работы... А Загайнов уже тараторил, автоматически выстреливая слова, будто пули из пулемета:
– Товарищ подполковник! Третье звено четвертой бригады производит зачистку кукурузного поля...
Подполковник как-то совсем по-домашнему, едва не по-бабьи замахал торопливо руками.
– Вольно, вольно, вольно! Садитесь, садитесь, садитесь! – даже не скомандовал, а попросил. И представился: – Деев. Инспектор военного округа по делам продовольствия. – Улыбнулся, обласкав нас светлым отеческим взглядом. – Проголодались? – скорее не спросил, а констатировал факт. – Мы тоже с Петей, – кивнул на шофера, – изрядно промялись. Не угостите ли и нас кукурузкой?
Это было до того неожиданно, фантастично, что смахивало на дурной розыгрыш, за которым немедленно последует сокрушительный мат с некоей командой, наподобие: "А ну брысь от костра, тунеядцы! Бегом! Нет, лучше – по-пластунски, по-пластунски на поле!".
Однако... Ни матерков не последовало, ни грозного ора.
Подполковник с рыженьким шофером спокойно подсели к костру, спокойно взяли по увесистому, подобострастно протянутому Загайновым початку, подули на них, остужая, посолили, стали похрустывать, правда, не с таким аппетитом, как мы, но основательно.
– Столовской нормы, конечно же, пока не хватает? – опять не столько поинтересовался, сколько утвердил подполковник. – Это постепенно пройдет. А пока правильно делаете, что не чураетесь подножного корма. Благо, тут его предостаточно. Вам здорово повезло, что для начала попали в военный совхоз... Вот мы, когда к Германии приближались, уже очень уставшие от войны, изнуренные ею, помню, моей роте тоже здорово повезло. Однажды в Болгарии угодили мы на недельный отдых после боев в какое-то садовое хозяйство на закрайке большого села. Я своим бойцам сразу же объявил: "Хлопчики, не стесняйтесь, лопайте фрукты от пуза, набирайтесь силенок, нам еще долго идти, и вообще у нас – жизнь впереди!". Смотрю, уже через несколько дней мордашки у ребят налились, порозовели будто те яблоки. Куда как приятней стало смотреть: вот это действительно – освободители!
Подполковник тоненько рассмеялся, подрагивая мясистыми щеками, вздохнул: "Вообще-то кукурузу лучше варить, но опять же, где вы ведро-то возьмете?" – стал расспрашивать каждого из нас: из каких мест, родители кто? Узнав, что мой отец погиб на войне, искренне, безо всякой рисовки взгрустнул, посоветовал: "Никогда не огорчай его память. Старайся вести себя так, как бы ты вел себя под его постоянным присмотром. Ага? – Подумал немного, добавил: – Мне показалось, ты тут среди друзей своих весельчак-заводила... Молодец! В армии хорошее, легкое слово дороже всякого золота".
Посидев еще немного, подполковник прытко для своей рыхловатой комплекции вскочил, попрощался: "С богом, сынки! Продолжайте трудиться!" – сел в свой ГАЗик и укатил в сторону совхозной усадьбы. А мы безо всякой команды поднялись и один по одному потянулись к кукурузному полю.
Не знаю, как кому, но мне было почему-то очень неловко, что подполковник застал нас не за работой, а за безделием. Та короткая встреча врезалась в память на всю мою жизнь, навечно же меня убедив: чем мудрей человек, тем он и проще. А уж что касается фронтовиков, то... мне было ведомо еще раньше: фронтовики как небо от земли отличались от нефронтовиков, нося в себе нечто такое, неведомо-недоступное людям не воевавшим...
И вот теперь я с особенной силою убедился в этом еще один раз уже не на гражданке, но в армии.
К тому времени я уже начинал понемногу писать, повсюду таская с собою блокнотик с собственными стишками, заметками, и тут же, отойдя чуть в сторонку, черкнул на одной из страничек:
"Не верится, что подполковник Деев по ратным делам как бы ровесник и как бы... товарищ отца. Но он именно ровесник, именно товарищ, собрат. А ведь я не просто его увидел, я с ним вместе... служу! Невообразимо – слу-жу! Когда-то служил мой отец... А вот теперь служу я...".
И еще:
"Уважать сам себя перестану, если об этом когда-нибудь не напишу, ибо как там у Василия Яна в его "Чингис-хане"? Точно не помню, но суть такова: человек, изведавший чрезвычайное и не рассказавший об этом, похож на скупого богача, который под старость лет вместо того, чтобы раздать драгоценности бедным, хоронит их навечно в земле"...
Тогда я еще не знал, что офицеры, подобные Дееву, будут сопровождать меня в течение всей службы, и у меня будет много возможностей сравнивать их с теми, кто никогда не воевал и не знает, что такое война.