Единственное воспоминание об отце: я сижу на его плечах, а он куда-то несёт меня. Я пережил войну. Многие не пережили. Моя мать умерла в 1946 году. Сейчас нас называют "Дети войны". Мне 80 лет, но я отлично помню лет с пяти своё военное детство. Как мы выживали. Эти воспоминания до сих пор в моей памяти. Но я уйду, и никто не узнает, как я, Иванов Иван Иванович, выживал в годы войны, что я чувствовал. Люди всегда и везде пытаются выжить. Политики, бизнесмены, артисты, простые работяги, дети, прячущиеся в подвалах от снарядов на Донбассе, в Сирии и других странах – все пытаются выжить. Каждый, как может. Я постараюсь изложить свои детские воспоминания и эмоции, так как эти картины прошлого до сих пор стоят у меня перед глазами.
Во время войны мы сильно голодали. Есть хотелось всегда. Добывали еду, как могли. Весной, как только сходил снег, мы, пацаны, шли в бор: собирали дикий чеснок и лук, забирали из вороньих гнёзд яйца. Гнёзда вороны делали на самых верхушках сосен. И когда докарабкаешься до верхушки, то она уже сильно раскачивалась от ветра – и сердце колотилось от страха. Да ещё и вороны пикировали на тебя с громким карканьем, пытаясь защитить своё гнездо. Но нас это не останавливало. Яйца приходилось высасывать прямо на верхушке сосны, так как спуститься с дерева с яйцами в кармане было невозможно – они раздавливались. Правда, яйца не всегда были свежие – часто бывали уже засиженные, тогда их оставляли в гнезде. Одно яйцо обычно клали в рот и с ним спускались с дерева – для тех, кто ещё не мог лазить по деревьям.
В степи ловили сусликов капканами и петлями. Если удавалось поймать несколько штук, то мы их обдирали тут же и варили прямо в степи в котелке, который таскали с собой. Это уже была вкуснятина, пир на весь мир.
Ближе к осени ловили петлями из конского волоса уток на озёрах. На доске закрепляли петлю, доску привязывали верёвочкой к камышам, чтобы не уплыла далеко от берега. Иногда утка попадалась в петлю и улететь или уплыть уже не могла. И тогда у нас опять был пир прямо на берегу озера. Летом ещё собирали грибы и ягоды в бору. Летом было хорошо – целыми днями пропадали в бору, степи или на озёрах. Обувь не нужна была – носились босиком. Зимой было плохо.
Осенью, после уборки хлебов, мы ходили в поля собирать колоски, которые оставались на земле после уборки. Соберёшь несколько колосков, разотрёшь их ладошками, полову сдуешь, а зернышки – в карман. Если повезёт, то можно целый карман набрать. Мамка ночью смелет на ручной мельнице зёрнышки и напечёт лепешек. Хлеб мы видели очень редко. Однако, начальство не разрешало собирать колоски людям – конный сторож (обычно старый дед) разгонял таких сборщиков. Начальство собирало школьников и организованно выводило их на поля. Школьники собирали колоски и сдавали их потом на ток. Всё для фронта. Колоски собирали до самого снега, по холоду, по мокроте. Обувь и одежда почти у всех была рваная, ноги и руки мерзли. Многие простужались.
Но голод не тётка, и мы на свой страх и риск ходили собирать колоски. Частенько сторож ловил нас, заставлял выворачивать карманы, а потом хлестал нас бичом, пока мы разбегались во все стороны, как тараканы. Далеко ли убежишь от коня. Всем доставалось. А мне было в тот год всего пять лет. Первый раз, когда сторож секанул меня бичом по спине, я обмочился, катался по земле и визжал, как недорезанный поросенок. Слёзы текли ручьём. Повезло, что больше не стал хлестать – за другими погнался. На спине вздулась багровая полоса, и жгло невыносимо. Когда мы собрались потом в степи, пацаны увидев мои мокрые штаны, заржали, как жеребцы возле кобылы, попадали на землю и стали кататься по земле, держась за животы. Смеялись долго, до икоты – никак не могли остановиться. Слёзы от смеха и слёзы от боли смешивались и текли по нашим грязным мордашкам. Самому старшему из нас было лет десять. Кому было больше 10 лет, те уже работали в колхозе. Но мы всё равно ходили за колосками, всячески пытаясь миновать сторожей.
На следующий год прямо через наши поля стали прокладывать железную дорогу. Насыпь была высокая. Мы стали собирать колоски на полях вдоль железной дороги. Увидев конного сторожа, мы перебегали на другую сторону железной дороги. Конь боялся лезть на насыпь, и сторож долго мучился, пока переезжал на другую сторону насыпи. А мы опять перебегали через насыпь. И так несколько раз, пока сторожу не надоедало. Он матерился, грозил нам бичом. Мы в ответ ругали его, свистели, улюлюкали и крутили фиги. Несолоно хлебавши, он уезжал на полевой стан, а мы веселились, наслаждаясь победой.
Однако, поля вдоль железной дороги закончились и приходилось удаляться от неё всё дальше и дальше. Тут-то проклятый сторож опять начинал на нас отыгрываться с ещё большей злобой. Но недолго его музыка играла. Старшие пацаны придумали новый фокус. Увидев скачущего сторожа, мы сбивались в кучу. Он подскакивал к нам и только начинал хлестать бичом, как два старших пацана хватали коня за уздечку и держали его. Остальные начинали сзади палками тыкать коню под хвост. Конь ярился, дёргался, начинал рваться, как бешеный. Тут пацаны обрезали поводья ножичками возле самой уздечки, и неуправляемый конь мчался галопом, куда глаза глядят. От неожиданности сторож терял равновесие, махал руками, дёргался на лошади, едва не падая с неё. Потом держась за гриву лошади, скакал на полевой стан. А мы смеялись и катались по земле от хохота, наслаждаясь чувством мести. Проделав такой фокус со сторожем пару раз, мы отучили его приближаться к нам. После этого он перестал трогать нашу ватагу, и мы спокойно собирали колоски.
Однажды мы вернулись с полей засветло. Я набрал два кармана зерна и был сильно счастлив. Мы зашли сначала домой к другу Витьке. Когда мы подошли к дому, то услышали какой-то вой. Наверно, похоронку получили, подумал я. Обычно так воют бабы, когда получат похоронку, да ревут коровы, когда не могут растелиться. Я видел весной у Сидоренковых такую корову. Она лежала на боку, корчилась и страшно ревела. Дядя Коля сказал: "Растелиться не может. Наверно прирезать придётся". Витька зашёл в дом, а я остался на крыльце. Немного погодя Витька вышел молча, но с открытым ртом. Он зевал ртом, как карась на берегу, но звуков не было. По щекам катились крупные, как горошины, красные слёзы. Это закатное солнце светило Витьке в лицо. Он слизывал языком красные горошины, они снова катились, он снова слизывал и слизывал. Было так интересно. Я повернулся и пошел домой. Дойдя до калитки, я почувствовал, как мой рот поехал набок и слёзы сами потекли. Я заругался: "Проклятый Гитлер! Чтоб ты сдох, гад! Так скоро папок в деревне не останется".
Я поплёлся домой с полными карманами зерна, в этом отношении день был очень удачный.
Воспоминания записал
и обработал В. Стешенко.