Весной, чуть сойдет снег, мы собирали прошлогоднюю подмороженную картошку. "Трахмал" - так называли почерневшие клубни. Дома их освобождали от грязи, промывали, измельчали на терках и пекли блины. Они пахли сырой землей и хрустели на зубах. Ребята, свободные от занятий в школе, мотались по полям, по колено в гибельно холодной грязи, засасывающей не по размеру огромные резиновые калоши или штиблеты, подвязанные выцветшими поясками от изношенных платьев матерей и старших сестер.
Летом мы жили богаче. В ходу была земляника. Как только она появлялась, мы, чтобы продлить удовольствие и насытить свои голодные желудки, делали аккуратные пирожочки. Из мягких салатовых листочков липы сворачивали трубочки, в которые клали несколько недозревших ягод. Рот заполнялся слюной и какой-то теплой, немного приторной, сладко-кислой, но душистой, похожей на мыльную, пеной. Лето спасало нас. И мы, как резвые жеребята, табунками паслись на диглях, дикарках, щавеле и прочей диковинной зелени, которую по теперешним временам детей не заставишь есть насильно.
Дома варили суп из крапивы. А к концу июля мальчишки охотились за семенами "конского столбунца". Распаренные в жаркой печке они чем-то походили по цвету и форме на гречневую кашу, но были ужасно неприятные на вкус. Этим месивом мы заполняли животы. Но есть все равно хотелось. Если бы нас разбудили среди ночи и спросили, что мы хотим, то непременно ответили бы: "Есть хочу!". И что самое удивительное для меня даже и сейчас - мы очень редко болели.
Осенью сорок седьмого я пошел в школу. В нашем классе занимались ребятишки из соседнего хутора Константиновки. Там был тогда отдельный колхоз, и хуторянам каким-то чудом удавалось сводить концы с концами, где по хитрости, где по хозяйскому расчету. Жили они зажиточнее нашего. У них и на трудодень хлеба больше приходилось. Правда, до нового урожая хватало его с натяжкой. Ребята из Константиновки в большую перемену доставали из сумок и портфелей белые пшеничные лепешки, подрумяненные, смазанные сметаной. Мы с завистью поглядывали на них, но не просили. Зависть мы сразу же загоняли подальше в угол, как провинившегося мальчугана, и пускались в широкий и гулкий коридор играть в чехарду. Однако зависть эта давала знать о себе дома, и я одолевал мать требованиями испечь мне такую лепешку, как у хуторских ребят. Та объясняла, что муки нигде сейчас не найти, надо подождать до нового урожая. Я плакал и не хотел идти в школу. Но мать настойчиво вела меня на улицу. Черная сумка шлепала мне по пяткам. Её подарил мне дядя Федя Канишин, потерявший на войне свое здоровье и двух сыновей. Эта санитарная сумка была большая, с двумя отделениями, с застежкой на длинной широкой лямке, с большим красным крестом, очень выделявшемся на черном фоне. Мальчишки завидовали мне, и я очень гордился этой сумкой, точно вместе с ней только вернулся с фронта.
Однажды утром, проверив сумку и не обнаружив там лепешки, я вовсе отказался идти в школу. Мать снова вышла проводить меня. Мы уже поравнялись с соседним домом тети Маруси, я раскрутил сумку и забросил её через высокий, из частокола забор, окутанный снизу доверху хмелем. Мать единственный раз в жизни ударила меня и пошла в огород за сумкой. Вернулась она усталой и постаревшей. И мне было стыдно и больно перед походной боевой сумкой и перед матерью…
За хлебом ходили за двадцать верст в Павлово, через Матюшево, Чернеево, Шишкино. Зимой с салазками. Положат женщины поперек санок мешок с буханками хлеба да сувой перловой крупы и везут изо всех сил, надрываясь, изматывая свои хрупкие от недоедания тела. На руках – кровяные мозоли, а впереди километров не счесть. Хочется присесть, отдохнуть. Но дома ждут дети или младшие сестры и братья. И снова идут женщины гуськом, скрипя полозьями салазок по крепкому насту.
У нас за хлебом ездила старшая сестра Леконя. Мать не могла, потому что пропадала от зари до зари на ферме, сначала в коровнике, а потом в телятнике. Казалось, что засаленную, пропахшую навозом и силосом одевку и кирзачи, потрескавшиеся от постоянной сырости и грязи, она вовсе не снимала. Мать работала тоже за хлеб для своих оставшихся без отца пятерых детей. Но трудодень тогда был граммовым. В больших семьях этого хлеба хватало ненадолго. Вот мы и жили в постоянной тоске и ожидании нового хлеба.
Теперь это представляется как дурной сон. Сейчас мы спокойны за своих детей. И они капризничают чаше всего от достатка.
Н. Елагин, уроженец Стечкина