Давно это было, а вот быльём не поросло. Нет-нет да и вспомянется что-то рассказанное да пересказанное, и нехитрые вроде истории, а запали в сердце, и никак не отпускает их память. Может, потому, что всё в мире крутится вокруг извечного: любви и сострадания, а всё остальное преходяще и несущественно.
Радость моя
Думала ли Нюра, что семейная жизнь обернётся к ней такой стороной? Всё время был у неё перед глазами пример тётечки и дядечки, как называла она приёмных родителей. Как у них всё в жизни было дружно да слаженно. Стояла перед глазами картина: тётечка помогает мужу - портному "навачивать", то есть при пошиве зимнего пальто ровным слоем расстилает на столе серую подкладочную вату, и при этом они не переговариваются даже, потому что и так друг друга без слов понимают. И пели они за работой одну чудесную песню, помнила её потом Нюра до конца своих дней:
Встретясь с тобой, ангел ты мой,
готов забыть я всё земное,
ты для меня – радость моя…
Как слаженно пели! Так всю жизнь ладно и прожили. Она в это время зы-бочку качала. И сама задрёмывала под дивную песню. И сама про себя думала: "И у меня так будет!"
Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает… В семье у мужа всё было по-другому, и не было там ни песен, ни басен.. Все были какие-то молчаливые, суровые, работали много, говорили мало и только по делу.
Золовка Клавдея
Жили все одним большим домом: два старших брата с жёнами, да деток у них было у одной один, у другой двое уж. Мать старенькая была, по дому уж ничего не делала, только за детьми смотрела. А заправляла всем незамужняя золовка Клавдея: она и у печи стояла, и со всем хозяйством управлялась, а оно было немалое: пчёлы, корова, свиньи, овцы, гуси и прочая всякая живность. Старшие-то снохи побойчей были, освоились уже. Особенно Марья весёлая была да языкастая. Граня поспокойней, но тоже себя в обиду не давала. А Нюрочку Клавдея невзлюбила сразу. Взгляд у золовки недобрый был, бывало, как взглянет на Нюрочку за обедом, когда все из одной большой чашки щи хлебают, у той ложка в руке задрожит, капля капнет на скоблёный стол.
Клавдея в колхозе была то ли бригадиром, то ли звеньевой какой, привыкла командовать, такой же порядок и в доме завела. Бывало, утром сядут все завтракать, она встанет во главе стола, рубанёт рукой воздух и скажет: "Так!" Дальше уж Нюра и слушать боялась. Вроде и дело Клавдея говорила, да уж больно не по-доброму всё выходило. Миша Клавдею и сам побаивался, а перед Нюрой защищал, говорил, что она их всех вырастила и вынянчила и жизнь свою на них положила, они её все нянькой звали. Стала Нюрочка мужа уговаривать: давай отделимся, будем своим домом жить.
Поначалу Миша ни в какую не соглашался, уговаривал Нюрочку:
- Ты на Клавдею не серчай, она только с виду такая. Папаня умер, я ещё в зыбке был, а Клавдея старше меня на семнадцать лет. Растерялась тогда мать: нас, пацанят, трое было, мал - мала меньше. Сватать Клавдею пришли – мать в слёзы: "Пропаду я с малыми – их ведь трое…". Отказала Клавдея, мать пожалела.. А там строиться надумали, старый домок у нас плохой был. Мужика в доме нет, помощь была, конечно, но только Клавдее приходилось и с топором, и с молотком передом идти. В общем, пока нас растила – счастье своё упустила.
Старшие братья жениться задумали – к Клавдее за советом шли, чтобы она выбор одобрила. А я вот сам тебя нашёл, не спросил её…
С маленькими-то с нами она строга была, иначе и нельзя было: мать всё время на колхозной работе, она в доме и за мать, и за отца оставалась. А теперь уж привыкли все, слова поперёк ей никто не скажет…
Терпела Нюрочка, и год, и другой прошёл. Не жаловалась она мужу, да только сам он видел её печаль. Особенно плохо было Нюре, когда он плотничать на сторону уходил. Старалась Нюрочка, да всё как-то неладно выходило. Зыркнет Клавдея глазами: не так взглянула, не то сказала.
Здесь будет дом
А тут как - то по весне пришёл Миша их колхоза с загадочной такой улыбкой, я, говорит, после ужина тебе кое - что расскажу да покажу. Вышли они из дома, а воздух такой духмяный стоял, как раз сирень цвела, и повёл Миша свою Нюрочку на край деревни, а по дороге рассказывал:
- Сегодня председатель сказал, что на правлении решили новую улицу в деревне застраивать: есть желающие построить новые дома. Вот тут как раз и пойдёт новая улица, а первый дом на ней, Нюрочка, будет наш. Лесу выделит председатель, осенью срубы поставим, я плотник, братья помогут. Вот гляди, здесь будет дом, здесь двор, там баня…
И будто не ходила, а летала она по участку и щебетала, как пташка:
- Миш, а вот тут грядки разобьём. А вот здесь лавочку поставим, да?
Глядел на неё Миша, улыбался своей открытой и доброй улыбкой – так и запомнился ей этот день как самый счастливый из всех прожитых в своей новой семье.
Только ведь не каждому счастью сбыться суждено. И мечты все рухнули, и земля уплыла из-под ног, потому что этим летом началась война.
Дядя Платон
Хорошая память была у Нюры, всё всегда помнила до слова и до звука. А тут всё как в пропасть провалилось. Помнила, как плакали все, как мать причитала – Миша попал в первый призыв – а потом как шли все вместе, одним суровым строем, пешком в Павлово на вокзал, где призывников уже ожидали эшелоны. Всю дорогу она слезами исходила, шла с Мишей рядом, за ремень его держалась.
В Павлове на вокзале народу было тьма: тут и плакали, и пели, и гармони слышались в толпе, а потом духовой оркестр заиграл марш "Прощание славянки". Всю жизнь она потом под эту музыку ревела: всё тут, и беда, и тревога, и неизвестность… Бывало, на первомайской демонстрации все идут с лозунгами, с шарами, песни поют, маршируют под оркестр. Заиграли "Прощание славянки" - Нюра в слёзы.
Потом глянула – Миша с мужиком каким-то одноруким обнимается. Подошла – тот приветливо взглянул на Нюру:
- Я слыхал, ты жениться успел? Где ж такую востроглазую отыскал? Оставляешь, значит, молодую жену? Так ведь Клавдея-то заест её…
Вроде как шуткой сказал, а сердце у Нюрочки заныло. Миша понял всё и говорит:
- Дядя Платон, прошу тебя: будет нужда – помоги!
- Не переживай, дружище, я тебя с пелёнок знаю, с моим Колькой вы с детства были не разлей вода. Будь спокоен, в беде не бросим.
Уже по пути к вагонам Миша Нюрочке пояснил, что Платон родом из их деревни, потерял руку – на селе однорукому что делать? – а мужик он был смышлёный. Он подался в город и сейчас работает мастером в артели Штанге.
Тревожная жизнь
Вернулись домой, и началась совсем другая, тревожная жизнь. Жили сводками с фронта, работой, которая троекратно навалилась на женские плечи, жили от письма до письма. А письма редко приходили.
Зима в сорок первом выдалась такая холодная, стужа лютая стояла. Как – то в воскресный день выдался чуток свободного времени, все оставались дома. Клавдея распорядилась:
- Которы с детями – одна прясть, одна ткать, Нюрка навоз возить.
Свекровь за неё вступилась:
- Побойся Бога, в такую-то стужу хозяин собаку со двора не выпустит.
Клавдея зыркнула на мать:
- И что же теперь, корове по самое брюхо в навозе стоять? Небось не переломится!
Нюра ни слова не сказала. Взяла с печи одежонку, которая с краю лежала, повязала голову старой шалью и пошла на двор.
Навоз на дворе в куче смёрзся огромными крушьями. Нюра взяла вилы, и так и сяк пытается приноровиться – не выходит ничего. Поддеть на вилы - соскальзывает, проткнуть нельзя: замёрзло всё. И надумала она руками эти крушья таскать. Про себя подумала:
- Потеплее будет – одежонку потом на прорубке вымою.
Да так споро пошла у неё работа! Разогрелась даже, и стужа уж её не так донимает. Вспомнила дядечкины слова:
- Работа и угреет, и утешит.
Так с думами разными забылась она, улетела мыслями со скотного –то двора в дальние дали…
- Та-а-а-к! – услышала над своей головой. Клавдея стояла на заднем крыльце и не говорила, а как будто чеканила слова. – Чужую одёжу значит не жалко! Что сама не наживала, можно значит и в навоз вбить!
Нюра не стала ни спорить, ни оправдываться. Посмотрела золовке прямо в глаза и сказала напрямую:
- Скажи, Клавдея Васильевна, за что так ненавидишь меня?
- За что?! За что-о-о?!
Тут Клавдея понизила голос и начала говорить скороговоркой, выражая голосом и гнев, и презрение:
- Да ты себя в зеркало-то видела? А? Братка мой – сокол! А ты кто супротив него? Ведь ты же - …
Клавдея нетерпеливо повертела головой, искала, с чем бы сравнить-то, но ни за что глазом не зацепилась.
- Ведь ты же – таракашка! – обрадовалась и подытожила. – Таракашка и есть.
Повернулась и пошла, застучала по сеням мёрзлыми калошами.
Нет, вернулась. Подошла вплотную и так же, низким голосом выплёскивала на Нюру свою злобу, и зависть, и тоску по своему несостоявшемуся женскому счастью.
- Я ведь ещё на сватне за тобой приметила: ну, думаю, востра девка! Братку моего пузом припёрла! Ан нет. Третий годок пошёл, как живёте, много ты нам деток-то народила? А? Даже на это нехитрое дело оказалась ты неспособная!
Дальше уже Нюра ничего не слышала. В бессилье опустилась на чурбан, что рядом стоял. Обида откуда-то изнутри подступила к самому горлу, и решение выплыло само собой, и она вдруг сделалась очень твёрдой и спокойной:
-Уйду! Уйду. Да, уйду – уйду…
Господи, а куда пойдёшь-то? Вспомнила про дядю Платона. Только где его искать? Ни адреса не знала, ни фамилии его…
Всё решилось на Троицу.
Он сам в деревню приехал по каким-то делам да и родню навестить заодно. Утром встали как обычно, за завтраком Клавдея обратилась к Марье и Гране, Нюру как и не видит:
- Так. Война войной, а Троицу никто не отменял. Вы, конечно, обе из го-лыдьбы взятые, у вас как не было ничего, так до сих пор и нет. Но… У Нюрки наряды много, подойдите, возьмите чего у ней в сундуке, там разберёмся. Пусть видят все, что никогда мы хуже людей не жили… Хотя…, - Клавдея усмехнулась, - её-то юбки вам и коленки не прикроют. Так если по платку какому…
Нюру как кипятком обдало. Нет, не жалко было нарядов, она бы и сама дала. Только что уж получается, своему добру она уже не хозяйка?
Марья побестыжей была, первая направилась к сундуку. Граня окоротила:
- Пусть Нюра сначала возьмёт…
Нюрочка открыла сундук, выбирать не стала, взяла, что сверху лежало: юбочку чёрную под поясок да кофтёнку, чёрную тоже, с красными цветами. Памятная эта вещь была. Перед самой свадьбой тётечка отдала ей свою накрывную шаль. Была она чёрная, посередине большой красный розан, а по углам такие же, только размером поменьше. И выкроили они из этого платка кофточку: один большой розан на груди, а те, что поменьше, на рукава пустили, присборили фонариком. Миша её в этом наряде увидел, глаз оторвать не мог:
- Нюрочка, да ты ровно статуэточка у меня!
Вот и свекровь сейчас не удержалась, сказала тихонько:
- Ну чисто статуэточка!
Клавдея уркнула что-то себе под нос, но промолчала.
Вышли на улицу. Народ, в большинстве женщины, девки, кучками стоял, разговаривали. Где-то песню затянули, вдалеке затренькала былалайка. Подошла к Нюре бабёнка знакомая, топнула перед ней ногой, пропела частушку:
Я иду, а мне навстречу
Кустики смородины.
Кого любила – проводила
На защиту Родины.
Нюра в долгу не осталась, частушкой же ответила:
Кабы, кабы не ухабы
С горочки б каталася.
Кабы, кабы не война,
С милым не рассталася.
И отошла Нюра в сторонку, от этих песен в горле запершило, не петь, а плакать хотелось.
Вдруг по народу шумок прошёл:
- Председатель! А это кто с ним, не наш чей-то. Ой, да пожалуй, Платон приехал!
Сердце у Нюры застучало. Они идут, со всеми здороваются, раскланиваются на все стороны. А Платон прямо к ней:
- Вот что, бабочка! Слухами земля полнится. Нет тебе житья с Клавдеей. Нет, не сужу её, всё ведь понять надо. Собирайся! Председатель тебя отпустит и подводу даст до трассы нам.
Нюра побежала домой. Вытащила большой фанерный баул, начала собирать вещи. Свекровь наблюдала молча, потом заплакала:
- Прости нас, Анна. Жалко мне тебя было, а Клавдею жальчей, она мне дочь. Да и дом ей держится.
Потом вдруг стала помогать собираться:
- На вот, я тебе сушёной малинки в пещерок завертела. Вот травы мать-и-мачехи, вдруг простуда? Вот тебе мыльца хвойного кусочек, довоенное ещё.
Попрощалась Нюра со всеми, Клавдее поклонилась молча. Подхватила свой баул и вышла из дома. Про себя подумала:
- Хуже не будет. Авось Господь поможет.
Дядя Платон говорил мало и всё по делу. Но исходили от него какое-то спокойствие и надёжность.
- На заводе у нас сейчас людей нехватка, мужчин мобилизовали, да и жен-щины кто на фронт ушли. Подростков привлекаем, а разве я подростка на пресс поставлю? Он весит три тонны, тут только поворачиваться успевай. Да ты юркая, справишься. Главное, руки вовремя убирай. Сегодня у нас ночуешь, а завтра я отведу тебя после работы к одной хорошей женщине, тёте Зине Теребиной, у неё жить будешь пока. А там поглядим.
"Барынька ты моя"
Тётя Зина жила в крохотном домике на краю большого оврага. В домике одна комнатка с двумя окошками, печь, стол да лавка – ничего больше. Да ещё четыре кошки и огромные цветы столетника в больших горшках. Сама она оказалась очень древняя, до революции ещё в барском доме горничной была, но такая добрая и душевная старушка: встретились – как будто всю жизнь друг дружку знали.
- Вот мне с тобой и нескучно будет, барынька ты моя, - говорила тётя Зина. – Пока ты на работе, я из оврага хворосту натаскаю, печь истоплю, свеклы напарю или ещё чего…
Жили они дружно, породнились, можно сказать, и заботились друг о друге до конца тёти Зининых дней. Если выдавалось свободное время, вязали носки для себя и для фронта, а кое-что удавалось ещё обменять на продукты. Так прожила у неё Нюра с июня до ноября.
Приют в бараке
А тут как-то на работе вечером в перерыв подошёл Платон и сказал:
- Тут такое дело, Нюра… Комнатка у нас в бараке освободилась. Вот поговорили и решили дать её тебе, как жене фронтовика. Сегодня после смены я тебя туда провожу, вещи свои потом перенесёшь.
Нюра от радости хотела броситься ему на шею, да постеснялась, благодарила только со слезами на глазах – счастью своему не верила.
После работы Платон привёл Нюру в барак – он располагался неподалёку. Длинное бревенчатое строение, по обе стороны от узкого коридора – комнаты, с каждой стороны по четыре. В бараке было тихо, все уже спать легли. Одна из комнат была опечатана. Платон сорвал печать, пригласил Нюру внутрь, зажёг свет.
- Вот печка, дрова бери вон в том сараюшке. Здесь две конфорки, на ней и готовить можно. Вода в колонке, увидишь. Обживайся, здесь всё твоё. Михаил вернётся с фронта – здесь и встретишь его, жильё вам на первое время.
Быстро попрощался и ушёл. Нюра огляделась. Обстановка скромная, но всё прибрано и очень опрятно. Посередине стол небольшой, кровать, тумбочка, а вот и детская кроватка…
- Господи, за что такое счастье-то? Неужели за моё долготерпение? – думала Нюра.
Сиротка
Утром вышла на общую кухню. Женщины были все заводские, многие знакомые уже. Стала спрашивать, что за комната, куда хозяева съехали. Соседки рассказали:
- Здесь Антонина жила, на днях её схоронили. Она и раньше-то, до войны, всё прихварывала, а как на мужа похоронку получила, совсем слегла. Говорили мы ей: "Держись, одинокая ты, родни никакой, тебе ещё девчонку поднимать, на кого ты её оставишь?". Вот так она промыкалась до осени, а тут холода начались, простудилась она да уж больше и не встала.
- А что с девочкой-то?
- Верушку тут же приехали, в детский дом забрали.
- Велика ли девочка –то?
- Пять лет, шестой пошёл.
Вернулась Нюра в свою комнату, огляделась, подумала:
- Это я тут на чужой постели лежу, ноги протянула, а девчонка мыкается по казённым углам? Сама в пять лет сиротой осталась, кабы тётечка меня не забрала, где бы я сейчас была? Может, нигде уж…
Пришла на работу и сразу к Платону:
- Дядя Платон, я что узнала-то...
А он выслушал спокойно да и говорит сразу:
- Ты, Нюра, если эту девочку забрать надумала, так поторопись. Я слыхал, здесь маленьких-то долго не держат – переводят в Горбатов, а у нас дети постарше. Увезут – ищи её потом.
- Так, может, я прямо сейчас пойду?
- До перерыва доработай, а там я постараюсь подыскать тебе замену: дело-то благое ты задумала.
А вот дальше следует Нюрин рассказ: лучше, чем она, никто бы не передал эту историю.
- Вышла я с завода, семь часов, а на улице уж темно. Детский дом был на Бабьей Горке: не больно далеко, а всё в гору. А ветер злой какой был! Свистит, завывает, толкает меня в спину, подгоняет будто. Прибежала туда, запыхалась вся, постучалась, уборщица мне дверь открыла. Кабинет заведующей был на первом этаже, как войдёшь – направо. Вошла я – женщина сидит за столом пожилая, бумаги разбирает, лицо усталое, а глаза печальные, но добрые. Я рассказываю, волнуюсь, сбиваюсь. А она спокойно так говорит:
- Есть такая девочка Верочка, на днях поступила. Как звать-то тебя? Анна? Ты иди пока в группу, посмотри на неё, я с делами закончу, подойду туда.
Я как в комнату вошла, сразу её узнала. Комната большая, посередине печка круглая стоит, обшитая железом. Детей там много было, и кто во что горазд: кто скачет, кто мяч катает, девчонки кукол вертят, кто с воспитательницей картинки разглядывает. А она, болезная, сидит возле печки одна, головка бритая наголо, книзу опущена, а шейка тоненькая, аж прозрачная вся. Я подошла к ней, на коленки встала, говорю:
- А я тебя знаю, тебя ведь Верочкой зовут?
Она кивнула. Глаза подняла, а они у неё большие, серые, и столько в них страданья…
А тут уборщица подошла с тряпкой, отзывает меня в сторону да и говорит:
- Ты что, этого заморыша взять хочешь? Не видишь разве, что она на этом свете не жилица? У нас и здоровых деток много…
Тут и заведующая подошла:
- Подумай, Анна, никто тебя не торопит…
Ухватилась я за девчонку, ровно она уж моя. "Нет, –говорю –, я за ней пришла и без неё не уйду. Пойдём, Верочка, домой!"
Заведующая отдала мне её документы, остальное, говорит, потом оформим, одежонку её. Взяла я её за ручку, а у самой ком в горле стоит.
Вышли мы на улицу, а ветер-то мне уж встречь. Ну, думаю, удует у меня девку-то. Распахнула я пальто, взяла её на руки, полой прикрыла да и пустилась чуть не бегом. А она пригрелась, задремала у меня на груди: слабенькая была…
До барака добрались, зашли в коридор, я поставила её на пол, свет включила. Все по своим комнатам были, а тут парнишка какой-то вышел, видать, по нужде. Увидел её да как крикнет:
- Пацаны! Верку привезли!
Что тут началось! Все двери пооткрывались, женщины вышли, кто плачет, кто смеётся, обнимают меня. Одна говорит:
- Возьми у меня вон вода горячая от стирки осталась, помыть её надо.
Другая:
- Бери моё корыто, что в тазу-то балакать?
Всё приняла я с благодарностью. Затопила пожарче печку, чайник на кон-форку поставила, намыла её хвойным мыльцем, что свекровь мне тогда дала, чаем с сушёной малиной напоила, уложила в её кроватку. Уснула она, щёчки разрумянились, как маков цвет, и спит она, будто ангел небесный. Укрыла я её одеяльцем и села писать Мише письмо.
Ответ тогда что-то быстро пришёл. Бывало, письма неделями ждёшь, а это – будто за дверью Миша стоял. И такие он мне там написал хорошие и правильные слова! Добро, говорит, Нюрочка, идёт прямой дорогой, не виляет зигзагами. Тебе добро сделали, а ты его дальше передавай, другим уже людям. И рад, говорит, я, Нюра, что у меня теперь дочка есть. А свои дети будут - мы её не обидим.
Господь уразумил
Первое время за Верочкой приглядывать приходила тётя Зина, а там и сами стали справляться: ребят в бараке полно, да кто-то из женщин всё равно дома. Писала Нюрочка Мише письмо, обвела карандашом Верочкину ручку, написала: папе. Стала Верочке рассказывать, как папа воюет, как они пойдут его встречать, когда война закончится.
Миша ранен был, долго в госпитале лечился, до Берлина не дошёл. Да что он, Берлин? Лишь бы домой скорее вернулся.
Отпраздновали Победу, солдаты стали возвращаться. Нюра, если была не на работе, бегала на вокзал к прибытию поездов. Вдруг Миша там? А тут не успела. В очереди за чем-то простояла, то ли за керосином, то ли за продуктами какими. Вернулась в барак, а Миша уж дома. Верочка на руках у него, обнимает: "Папка, папочка…" А он плачет. Так и встретил Нюру с Верочкой на руках.
Своих детей им Бог так и не дал. Нюра рассудила по- своему:
- Видно, не зря меня Господь уразумил Верочку-то взять, знал наперёд, что Миша весь израненный вернётся и своих деток не будет уж. Да и Верочка-то мне своя, гляжу на неё и прямо чувствую, что она мне родная.
Миша устроился на завод на точильный станок. Работа вредная, зато получал хорошо, и вскоре они съехали из барака, купили маленький домик на Семёновой Горе. Ах, что это был за домик! Со старинной изразцовой печью с посеребрённой отдушкой, весь наполненный ароматами пирогов – здесь всё дышало домашним уютом и заботой хлопотливой хозяйки. Гостей там всегда было полно, и Клавдея приезжала с сыночком Николкой, только это уж совсем другая история. Мы любили бывать в этом доме, и у меня была детская мечта научить варить щи как у тёти Нюры. У Верочки была своя гардеробная: маленький закуточек, а платьев в нём было – ну прямо как в магазине. Как-то случилось мне остаться там ночевать, и наблюдала я такую картину.
Верочка заканчивала седьмой класс, последний, тогда ведь семилетка была. На улице стояла весна. Миша пришёл с работы, а Нюрочка с родительского собрания.
- Ну что, мать, про нашу егозу на собрании говорили?
- Да вот учительница спрашивала, кто после семилетки куда учиться пойдёт. Девчонки кто на медсестру, кто в педучилище, на геологов даже хотят, а наша-то заявила: а я, говорит, хочу работать на фрезерном станке.
В это время за окном раздался свист, Верочка метнулась к окошку, Нюра дёрнула за подол:
- Сколько раз тебе говорила: на свист не отзывайся – не собачонка!
- Мам, да это же Саня!
- Всё равно нехорошо!
За окном, видимо, услышали разговор и быстро исправили ошибку, зазвонили в звонок велосипеда. Верочка к двери, мать ей вдогонку:
- Пиджак возьми!
- Так Саня же в пиджаке!
- Так то Саня!
Убежала, не дослушала мать.
Миша продолжил прерванный разговор:
- А ты знаешь, Нюра, фрезерный станок – не последний станок на заводе. Работа чистая и интересная…
Нюрочка опустила голову:
- Да не то, Миша, я сказать хотела! Верушка школу заканчивает, скоро аттестаты получать, а она на нашу-то фамилию до сих пор не оформленная. Я тогда сказала учительнице:
- Пишите её Безруковой. Тогда проще было. А аттестаты будут по документам делать, по метрикам-то она Лепёшкина!
- Тю-у-у! – Миша аж присвистнул. – Фамилию она пожалела. Да фамилию-то она за раз, глядишь, Санину возьмёт.
-А отчество, Миша? - горячо возразила Нюра. - Все ведь знают, что отца у неё Мишей зовут, а по документам-то она Ивановна!
Вот тут Миша сделался очень серьёзным, молчал долго, брови сдвинул. А потом покачал головой и сказал глухим каким-то голосом:
- Не знаем мы с тобой, Нюра, что за человек был Иван Лепёшкин. От него вон даже карточки нет. Я всё думаю: может, пуля та в меня летела, а он её перехватил, и счастье дитё его растить мне досталось. Нет, пусть отчество своё сохранит. Если сын у неё будет, пусть Иваном назовёт.
- Нет-нет! – быстро возразила Нюрочка. – Я уж давно решила: сына Костей назовём в честь братки моего, на войне сгинувшего…
Посмотрели друг на друга да и рассмеялись:
- Миш, мы чего делим-то? Ей бы семилетку закончить, а мы уж детям имена даём…
Верочка окончила школу и пошла на завод. На фрезерном станке проработала недолго, перешла на пресс, буду, говорит, прессовщицей, как мама. Вскоре вышла замуж за Саню и родился у них сынок Костя. А дочку Тоней назвала. Нюра так велела. Имя, говорит, не должно из рода уходить, пусть хоть другой человек его по жизни несёт.
Нина Никонова