А есть ещё события масштабом поменьше, но тоже произошедшие давным – давно, по рассказам воссозданные, и коснулись они частной жизни одной семьи. Забыться вроде бы всё должно, да вот не истёрлось из памяти. Видно, задело что-то за живое и сидит внутри, ищет способ, как выговориться.
Никогда не думала, что тётка Елена – мачеха. Уж как она своих девок лелеяла, души в них не чаяла, всё только Нюронька да Манечка, ради них по хозяйству, как челнок, вертелась. А как достигла преклонного возраста, дочери обихаживали её, как говорят в народе, покоили её старость. И всё, что здесь рассказано будет – сущая правда, додумывать ничего не пришлось. Хотя кто докажет? Нет уже тех людей, и дети их состарились и покинули белый свет, и деревни той тоже нет уже на земле.
Михаил Тарасов овдовел, когда Марусе было одиннадцать лет, а близняшкам Анютке и Леночке по восемь месяцев. Не было у него ни мамушек, ни нянюшек, один, как перст, остался со своим горем. Помогали, конечно, люди: то соседка забежит, то родня какая дальняя, но он скоро понял, что на стороннюю помощь рассчитывать нечего, надо самому впрягаться. Был он колхозным бригадиром, и на работе с утра до ночи, и хозяйство на его плечах. Исхудал, прочернел, а куда деваться?
Маруся первой подмогой отцу была. Михаил печь топил с утра, еду заправлял и ставил корм скотине. А все остальные дела на Марусе: дом, двор, огород, дети. Она, бывало, не присядет с утра. Соседки её жалели: надорвётся девка. Вот как могли с отцом и управлялись.
Лето близилось к концу. Учительница стала обходить ребятишек по домам, составляла списки учеников. Марусе бы идти в четвёртый класс.
- Маруся, какая школа!? – горестно воскликнул Михаил.
Маруся кивнула и опустила голову.
Пока урожай собирали, колхозное зерно государству сдавали – со всей этой беготнёй некогда вздохнуть было. А как с полей убрались да в своём хозяйстве дела прибрали, тоска на мужика навалилась. Тут ещё дожди зарядили, слякоть, стужа – ну прямо белый свет не мил.
Поехал как-то Михаил в район по колхозным делам. Пока туда – сюда заходил: там бумажку взять, там печать поставить – вымок весь и продрог. Глядь, уж темнеть начинает. Зашёл он перед дорогой в чайную, а то от усталости да от голода аж ноги дрожат. Посидел с мужиками, выпил даже чуток и домой заторопился: как там дети без меня? Начали мужики ему сочувствовать да давать советы:
- Тебе, Василич, жениться надо, без хозяйки ты семью не вытянешь.
- Да где её взять, хозяйку? На троих-то детей охотниц мало.
- Да может хоть вдову какую…
- Погоди, Василич, есть у меня на примете одна бабёночка. Она от мужа ушла, бил он её смертным боем. У неё дочка лет шести, да у тебя три, вот и будет четыре. Женщина она молодая, крепкая ещё. Поговори с ней, может, пойдёт.
- Да где же я её искать-то буду?
- Зачем искать? У неё сестра вон в чайной убирается, скажи ей, она передаст.
Михаил стал глядеть на народ в чайной. Потом увидел женщину, которая проворно двигалась по залу, бесшумно убирала со столов посуду, уносила её, протирала тряпкой столы. Надет на ней был длинный белый запон и платок на голове белый, повязанный по-монашески. И вся она больше походила на монахиню, а не на посудомойку.
Михаил дождался, когда народ немного схлынет и она будет у стола одна и подошёл.
- Я слышал, у тебя сестра есть одинокая?
Женщина подняла одну бровь и продолжала слушать молча.
- Вдовый я, - продолжал Михаил. - Мне хозяйка нужна, а детям мать. Скажи сестре-то, может, согласиться она с дочкой жить у меня. Пусть придёт ко мне в деревню, поглядит сначала, а там, может, и поладим…
Женщина кивнула головой, но ничего не сказала.
- Немая, что ли? – подумал Михаил. Надел шапку и вышел из чайной вон.
Дни бежали друг за дружкой. Как урожай собрали, маленько посвободней стало, да тут другие дела подоспели: дом надо утеплять к зиме, дров запасать. А тут новая напасть – девчушки маленькие заболели разом: не то продуло где, не то зубы режутся – у обеих жар, капризничают. Ночь уж на дворе, а они всё не спят, плачут. Он одну на руках носит, баюкает, Маруся с другой по комнате ходит; одна вроде уснёт, затихнет – другая закричит, разбудит её. Сам он извелся весь, глядит – Маруся чуть на ногах стоит. Отослал он её спать, обеих стал качать в зыбке. Под утро только угомонились, а там часа через два уж вставать пора. Припас он всё, чтобы печь затопить, а уж времени-то нет. Оставил всё: Маруся проснётся, сама поймёт, что делать надо.
Оделся, вышел на улицу. Совсем ещё не рассветало, земля мёрзлая, всё кругом туманно и мрачно. Отошёл от крыльца – навстречу ему двинулась фигура женщины. "Откуда тут женщина, да в такую-то пору?" - подумал он. Подошёл поближе, пригляделся. Одета она была во всё тёмное, узелок в руке.
- Где-то я её уже видел, - вспоминал Михаил.
Пригляделся повнимательнее. Вспомнил: она в чайной посуду убирала. Подошёл к ней и сразу с вопросом:
- Ну ты сказала сестре-то?
Женщина отрицательно покачала головой. Помолчала, как бы собираясь с духом.
- Нет, я сама пришла!
Михаил уставился на неё с немым вопросом. Женщина заговорила убеждённо:
- Сестра от мужа ушла – так она не первый раз от него уходит. Побьёт он её – она девчонку за руку и бежать. А он проспится, поманит её, приласкает - она опять к нему. А я одинокая. Всю жизнь по людям: и кухаркой, и прачкой, и в няньках жила. Я тоже своё гнездо хочу. И мужа обихаживать, и детей растить чтобы.
Михаил такого поворота не ожидал, растерялся. Да и времени на разговоры не было. Сказал только:
- Ты вот что: иди в дом пока, дела сама увидишь, а вечером вернусь - поговорим.
И зашагал прочь. А потом повернулся, окликнул её:
- Как звать-то тебя?
- Еленой.
Весь день на работе да на народе, закрутился – не вспомнил даже. Нет, вспомнил разок: что же это она, выходит, полночи пешком шла? Оно и правильно: земля пристыла, грязи нет, да и не увидит никто. Что перед людьми-то красоваться, не знай сладится ли дело-то… Неглупая, видать, баба.
Вечером к дому подошёл – тишина… Напугался сперва: живы ли они там? Открыл дверь сенную, сразу бросилось в глаза: пол в сенях белизной сверкал, видать, с песком натёрли. В избе пахло щами, было тепло и чисто, а главное – малышки помалкивали обе: одну Маруся в зыбке качала, другую Елена на руках тетёшкала
Увидев Михаила, она встала, отдала ребёнка Марусе, молча стала доставать из печи еду. Умывшись, Михаил сел за стол, отметил, что и стол был выскоблен добела. Елена поставила перед ним чашку, он ел, не поднимая головы, а сам думал: вот сейчас поужинаю и надо будет что-то говорить. А что сказать-то? Бросил взгляд на лавку: узелок её сиротливо лежал на краю неразвязанный.
Ел он долго, обстоятельно. А как закончил, сидел, опустив голову. Подошла Маруся, села на лавку рядом, заглянула отцу в глаза, сказала жалобно:
- Тятенька… Скажи этой тётке Елене, пусть у нас останется. У ней вон и малютки не плачут. А я… (губы у Маруси задрожали), а я, тятенька, может, в школу пойду?
Помедлил Михаил ещё с минуту, потом резко встал и сказал решительно:
- Оставайся, Елена. Весёлой жизни я тебе тут не обещаю, а детям… Матерью её зовите, - сказал, обратившись к Марусе. Накинул на плечи телогрейку и вышел из избы.
Вся родня называла её Еленушкой. Кроткая была женщина, слова поперёк никому не сказывала. А уж в работе ей равных не было. Анна вспоминала:
- Пойдём мы с мамой в поле жать, я устану, из сил выбьюсь, а она подойдёт, скажет тихонько: "Иди вон там у кустов полежи в тенёчке, я свою норму сделаю и твою прихвачу". Жалела меня всегда.
Вырастила всех дочек и отдала замуж, потом нянчила их детей. Маруся с Аннушкой как-то переговаривались:
- Не приди мама к нам тогда сама, что бы с нами со всеми было? Нашлась бы, наверно, какая-то другая, только и жизнь совсем другая была бы…
Нина Никонова