" Одному плохо", - рассуждал про себя Виктор Петрович, пока шёл на рынок, старательно обходя весенние лужицы. Два года уж как один, но тоска не притупляется, а кажется, становится всё острее. И всё вроде есть: продукты, микроволновка, духовка, машинка – автомат… Только делать для себя для одного ничего не хочется. На работе думает: сейчас приду домой, хоть картошки сварю. А приходит, посмотрит по сторонам, вскипятит чайник и опять заварит лапшу быстрого приготовления. Вот и с желудком проблема. Доктор сказал, нужна строгая диета, памятку дал, что можно и что нельзя. Молочные продукты, сказал, брать только натуральные. Вот и бредёт Петрович на рынок, в непривычное для него и чужое место.

На рынке он сначала обошёл все ряды, присматривался, у какой хозяйки лучше взять молоко и творог. Решил ориентироваться на внешность. Ему, художнику, всё казалось, что через лицо просвечивает душа, и он давно читал, что из добрых рук и продукты полезнее.

С молоком за длинным прилавком стояли женщины, человек пять – шесть. Одну он выделил сразу. Немолодая уже, примерно, его лет, но такая вся сама чистенькая, ладненькая, кругленькая, щёки с румянцем, и не кричит, как другие, зазывая покупателей, но к ней больше подходят, видимо, знают её. Виктор Петрович подошёл, поинтересовался ценой, спросил свежее ли всё, а она такая спокойная, доброжелательная, отвечает без раздражения. Отпустила Петровичу товар и сказала с приветливой улыбкой: "Приходите ещё!" Как тут не придти, когда доктор прописал?

В другой раз пошёл напрямик к ней, сказал, что понравилось её молоко, и творог некислый. Посмотрел на женщину повнимательней. Она всё такая же, как и в прошлый раз, несуетливая, движения быстрые и ловкие. Ему казалось, что аппетит вызывает она сама, а не только продукты, которые она продаёт. Она улыбнулась ему, как старому знакомому. Виктор Петрович вежливо обратился:

- Я хотел у вас спросить, как из молока сделать простоквашу. Поставил ваше молоко в прошлый раз, а оно не киснет…

- Хорошее значит молоко, свежее и жирное. А вы в следующий раз положите в банку корочку ржаного хлеба, оно скиснется быстрее. А хотите я вам сразу простокваши принесу? Только скажите, в какой день придёте, я приготовлю.

Петрович шёл не торопясь и думал про себя: интересно, с кем она живёт? А вдруг тоже одна? Как было бы здорово сидеть с ней дома за одним столом, пить чай, разговаривать. Она вся такая уютная, домашняя, ласковая…

Он решительно тряхнул головой и сам себя отругал за то, что такая дурь ему в голову лезет. Подумал: что это я не смотрю на молодых женщин, стройных, модных и накрашенных? Потом понял: хочется ему покоя, чтобы не он ухаживал, а за ним ухаживали, и чтобы можно было почувствовать простые радости бытия: спокойный разговор, хороший стол, ласковый взгляд. Вечером, придя с работы, он вдруг взял лист бумаги и по памяти набросал её портрет. Потом одёрнул себя, сам себе сказал, что это глупость, портрет отложил. "Надо будет выспросить про неё у кого – нибудь из знакомых", - подумал он.

В следующий раз, придя за молоком, задержался у прилавка, наблюдал, как ловко она отпускает товар, приветливо разговаривает с молодыми женщинами, постоянными клиентками, а они её называли тётей Клавой. Дождался, когда все отойдут, и спросил:

- Вас Клавдией зовут? А по отчеству?

- А по отчеству не надо, просто Клава. Как хорошо, что вы пришли, не обманули. Я вам и простокваши принесла, и творог свежий.

Петровичу ещё хотелось о чём-нибудь поговорить, но он не знал, о чём. А тут её отвлекли покупатели, он расплатился и ушёл.

Когда торговля подошла к концу и женщины, всё распродав, засобирались домой, Клавдия поделилась с товарками:

- Какой приличный мужчина! Скромный такой, вежливый. Кто такой? Что-то он раньше мне не попадался.

-Так это Виктор Петрович, он нас в школе по рисованию учил. Не попадался, потому что по рынкам не ходил, а ты, тётя Клава, кроме хозяйства и рынка ничего не видишь, - сказала стоявшая рядом товарка Надежда.

- Что же он, один живёт?

- Теперь вроде как один, уж года два, наверно. Он у нас вёл рисование и черчение, но дисциплина у него хромала, он как до пенсии доработал, уроки вести не стал, остался художником – оформителем, на полставки, наверно.

А тут и третья товарка подключилась:

- Хороший мужик, положительный, стеснительный только. Вот тебе, Клава, чтобы одной не скучно было. Только ты, если что, бери дело в свои руки, он так ещё не один год простесняться может. Художник он, я видела, он в День города на выставке свои картины продавал. Только у нас плохо берут, так только, посмотреть подходят.

Уходила Клавдия с рынка в задумчивости. Одна она уж который год. Хозяйство ведёт больше по привычке. Нет, конечно, и детям помочь надо, они у неё оба в областном центре, приезжают редко. Говорят иногда, что пора бы поубавить скотину, да жалко вроде, пока силы есть… А так неплохо бы, если бы появился человек в доме, а то не с кем слова сказать. Думала раньше: вот повезло некоторым женщинам, муж чуткий и нежный, дарит подарки, ласковыми словами называет. У неё же было всё как у всех: работа, выпивка, скандалы на пустом месте, кодирование – раскодирование, потом болезнь его. Когда умер муж, дочка сказала: "Жалко, конечно, отца, зато ты, мама, теперь отдохнёшь…" Клавдия шла и думала, что не видела в жизни ни от мужа ни хорошего обращения, ни жалости и сочувствия. А разве она этого не заслужила?

В следующий раз, когда Виктор Петрович пришёл на рынок, Клавдия издалека увидела его, заулыбалась, заговорила нараспев:

- Вот вам и простокваша, вот и творожок, и сметанки попробуйте. А я с утра заторопилась, лепёшек вот напекла, а поесть не успела, прихватила с собой, не хотите ли отведать? А вы когда-нибудь настоящую ряженку пробовали? Приходите, я вас угощу. А то сейчас пойдёмте, я вот товар продам и покажу вам, где живу. Нет, недалеко, две остановки, а если дворами, так десять минут ходу.

"Почему бы не согласиться, - подумал Виктор Петрович, - это ведь ни к чему не обязывает…:

Домик её, аккуратный и очень ухоженный, выделялся опрятностью. Только придирчивый взгляд мог бы отметить, что вот и калитка провисла, и почтовый ящик на одном гвозде держится. Но кода вошли в дом, Виктор Петрович был сражён наповал. Ведь не знала, что гости будут, а в доме всё прибрано, как перед большим праздником. Занавески белейшие, половички чистенькие, посуда вся блестит, русская печь побелена и из неё тянет ароматом, от которого аж дурно. А она всё щебечет:

- А хотите, Виктор Петрович, я вам прямо сейчас омлетик приготовлю на скорую руку? Яички вон свежие, только с гнезда, вся еда диетическая.

Пока готовился омлет, он огляделся ещё раз и подумал: "Уж не в сказке ли я? Или сплю?"

Вот он уже за столом, из печи вынута разваристая пшённая каша с топлёным маслом, из погреба горшок с ряженкой. Ему аж неловко стало, он спросил:

- Клавдия, а вы любите живопись? Хотите я подарю вам картину? Вы какие любите пейзажи, зимние или летние?

Она пожала плечами и перевела разговор. О себе рассказала, что на пенсию ушла по горячей, ни дня дольше не работала, посчитала, что выгоднее скотину держать. Правда, корма сейчас стали дорогие, но всё равно выгода есть, тем более что в магазине продукты низкого качества, а тут вся еда натуральная и вдоволь.

В другой раз он пришёл под вечер, принёс под мышкой завёрнутую в мешковину картину. Долго выбирал, хотел, чтобы ей понравилось, а она не взглянула даже, да и некогда было, корова как раз пригналась, надо доить, поить, а там телёнку, поросёнку, курам намешать – сколько хлопот! Когда она управилась с делами и села к столу, он развернул картину и спросил, куда повесить.

- Картинку-то? Да вон хоть на ту стену, там как раз обои лопнули, щель и загородится.

Виктора Петровича резануло слово "картинка", а на ту стену, куда она указала, совсем не падал свет, а плохое освещение картину гасит. Но он ничего не сказал. Тем более что был уже накрыт стол, а запах от еды исходил божественный.

Когда поужинали и напились чаю, Виктор Петрович спросил:

- Клавдия, а какая у вас любимая песня?

- Да нет никакой… Когда ж мне петь-то? Я всё время в делах. Вот уж и в огороде копать пора, а там и сенокос подоспеет. Мне, Петрович, помощник нужен.

- Хорошо у вас, - сказал Виктор Петрович,- прямо уходить не хочется.

- А вы приходите в субботу, в бане у меня намоетесь, а то в квартире-то что за мытьё? Приходите с бельём, ваше-то я вам заодно в машинке постираю. Ночуете, а там, может, понравится.

Такой быстрый поворот событий Виктора Петровича несколько озадачил, но потом он подумал, что возраст уже не тридцать и не сорок, и даже не пятьдесят, особо на ухаживания время тратить нет смысла. Правда, поделился с другом своими сомнениями, но тот успокоил, сказал, что рано ему ещё себя в монахи записывать, погляди вон на товарищей, один нашёл одинокую женщину, другой причалил к чужому берегу и живёт не нарадуется. Правда, квартирантов в квартиру пускать ему не посоветовал: мало ли что, вдруг дело не пойдёт?

В субботу после бани Клавдия выставила на стол четвёрку. Виктор Петрович удивился:

- Зачем выпивать? И так хорошо.

Она чуть не прослезилась:

- Какой вы необыкновенный! Я ведь привыкла, что выпить мужику после бани – святое дело. А мало покажется – ночь-полночь, иди добывай ещё. У меня уж и заначка была на случай, чтобы по людям не бегать. И вообще, Петрович, давай будем на "ты", зови меня Клавой, а я тебя буду Петровичем.

Утром в воскресенье Виктор Петрович проснулся, когда солнце уже вовсю било в окна, в доме пахло пирогами, на деревьях за окнами зеленели первые молодые листья, на ветке прямо напротив дома щебетала птаха. Клавдия хлопотала у стола.

- Я проснулся, и мне показалось, что я в раю, - сказал он. Она благодарно улыбнулась и пригласила за стол.

Виктор Петрович думал, что напрасно он не взял этюдник, вот эта ветка черёмухи над не просохшей ещё землёй могла бы послужить темой для будущей картины. Клавдия сказала:

- Сейчас позавтракаем, натаскай воды вот в эту кадушку, а потом наточи лопаты, скоро копать начнём. Я пока чеснок раскрою.

В чужом хозяйстве не найдёшь, где брусок для заточки, где молоток – ручки-то у лопат разболтались. И после обеда дела, и на завтра – послезавтра уже запланировано. Руки чешутся кисть скорее взять, натянуть холст, подобрать удачный ракурс, а тут то одно, то другое. Вечером после ужина он уж ног под собой не чуял. Сказал:

- Клава, сегодня по телевизору после программы "Время" концерт, давай посмотрим, отдохнём немного.

- А это ничего, что мне вставать в четыре утра? Нет, с телевизором я не усну, и свет выключай, я при свете тоже спать не люблю.

Когда он улёгся спать, а сон к нему не шёл, он подумал: надо бы завтра с работы зайти в квартиру и забрать мольберт, только когда же здесь рисовать-то? Дела всё время.

Вот прошла неделя – другая, и огород весь вскопан, и грядки разбиты и кое-что посажено уже, картошку для посадки из погреба достали, вспахали усад. Дела накапливались, как снежный ком, и отдыха не предвиделось. Пролетел ещё месяц, скоро уж сенокос. Сена, наверное, готового будут покупать, так его же ещё и убрать надо!

Но не это беспокоило Виктора Петровича. Боль в желудке не утихала. И еда вся была качественная и свежая, и завтраки – ужины по режиму, а желудок всё ноет. Зря он таблетки забросил, что врач прописал, думал, с диетическим питанием всё так обойдётся. Да и вообще он читал где-то, что желудок болит не от еды, а от переживаний.

Перед сном Виктор Петрович привык почитать что-нибудь, а тут ни одной книжки не нашёл. Спросил Клавдию:

- Ты газету хоть какую выписываешь?

- А зачем? Если кто умер, я и так узнаю, на рынке скажут.

Усмехнулся Петрович, когда в голове у него вдруг выплыла фраза: "В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань"

В одну телегу впрячь не можно.

Коня и трепетную лань.

Забылся я неосторожно:

Теперь плачу безумствам дань...

В училище к юбилею Пушкина они ставили отрывок из поэмы "Полтава", и ему досталась роль Мазепы. Слова он тогда вызубрил, а теперь вот, лет через пятьдесят, всплыли вдруг в памяти. Что ж, в нужное время и в нужном месте, как говорится.

Однажды, придя с рынка, Клавдия была в хорошем расположении духа и рассказала Виктору Петровичу только что слышанный анекдот. Слушать похабщину из женских уст было непривычно ему, он как-то даже смутился. Она же подумала, что до него туго доходит, не понял, мол, сначала. Повторила всё по новой. Он не засмеялся, а промолвил только: "Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно…"

Виктор Петрович ходил на работу не с утра, у него был свободный график, по необходимости задерживался иногда. Клавдия была недовольна, говорила с укором: "А дела кто будет делать?". Она же всё чаще ловила себя на мысли, что от интеллигентности Петровича нет никакого проку. Да, говорит ей после каждого обеда "спасибо", так ведь это спасибо на кусок не намажешь! Вспоминала покойного мужа. Тот был, конечно, пьяница и баламут, но он дела-то видел! Он их делал! И всё быстро и качественно, прикуёт так навечно. А этот вон калитку поправил, а она опять провисла.

Последней каплей в этой истории стал случай, про который можно бы сказать "и смех и грех". Уходя с утра на рынок, Клавдия разбудила Петровича и наказала, чтобы он перед работой нащипал телёнку травы, корзинку двуручную она у двора оставила. Возвращается домой, чует что-то неладное: телёнок мычит, как неделю некормленый. Да и на дворе что-то краской пахнет: что Петрович тут делал? Поглядела – корзинка перед телёнком стоит полная аж с верхом, трава свежая, сочная. Что же он орёт-то?

Вдруг взгляд её упал на то место, куда она утром корзинку для травы поставила. А она где стояла, там и стоит. Подошла ближе к телячьему загону да так и ахнула. Этот паразит отпилил у неё кусок от листа фанеры, который она давно припасла, чтобы поросёнку хлев расширить, нарисовал на нём корзинку с травой и перед телёнком у кормушки поставил. Да как ведь хорошо нарисовал-то, гад, не отличишь от настоящей! И скотину не пожалел, зараза!

Надо ли говорить, что слова "гад" и "зараза" были самыми безобид-ными из того, что приготовила Клава для интеллигентного и талантливого Петровича. И когда он пришёл с работы…Из всего произнесённого Клавой, а кричала она долго, напечатанию подлежит только одна фраза: "Всё. Кончилось моё терпение!"

Как повёл себя Петрович? Стал извиняться, каяться, просить проще-ния? Нет. Он даже рад был, что само всё так разрешилось, а то думал: уйти, а как сказать? А теперь собирай вещи и иди смело, раз тебя послали. Шёл он с лёгким сердцем и сам с собой по дороге разговаривал: "Нет, мужики, пироги и плюшки – это ещё не всё. Тут, пожалуй, и от хорошей еды приступит изжога. В общем, лучше Пушкина не скажешь: в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань". Да, хорошо ещё квартирантов не пустил, а то бы куда теперь?