Бритью мастеров обучали на воздушных шариках. Ученики намыливали шарик и снимали эту пену опасной бритвой. Если шарик лопнул, значит, клиента обрезал. Бритье тоже целый процесс. Опасная бритва, как складной ножичек, а у каждого рабочего кресла висит ремень для заточки бритвы. И мастера каждую свободную минутку, как разбойнички, точили свои лезвия. Для бритья - специальные приборы, состоящие из железного подноса, большой чаши для кипятка и двух маленьких - для мыла и помазка. Выглядел этот прибор красиво, мастера с ним были похожи на официантов в дорогом ресторане или слуг в средневековом замке. Бритье начиналось с того, что хэбэшную салфетку мочили в кипятке и, пока она горячая, накладывали на лицо клиента, и так грели его, пока кожа не станет мягкая. Мыло для бритья было обычное, но натертое на терке, его привозили уже готовое большими мешками. И вот в небольшую чашу кидают жомочку этого мыла, кипяточка, помазком взбивают пену и наносят ее на лицо. Вообще, все это действие было довольно интимным, что ли. Мастер становился очень осторожным, ласковым, движения мягкими. Складывалось общее впечатление, что клиента обласкивают, потому что, в душе, каждый мастер очень боялся его обрезать. А мужчины все-таки народ хитрый. Во время бритья элемент некой "близости" с мастером налицо, вот и сел бы к хорошенькой ученице, чтобы она поучилась! Так нет! На стрижку - пожалуйста, заигрывают, флиртуют, а бриться не сядут! Но я знаю, что они правильно делают. Крови в мужском зале видели немало, клиентов и резали, и царапали, и даже мочки ушей отрезали (это, конечно, между нами). И самый приятный момент во всей этой процедуре - наложить на клиента последний раз горячую салфетку и спросить: "Освежить?" Это значит, брызнуть на него из пульверизатора одеколоном. Выбор был невелик, но был: "Шипр" и "Саша". Мастера всегда очень надеялись, что клиент скажет: "Да, пожалуйста..." или "Да-авайте..." Потому что стоило это дорого, и, по сравнению со всем их трудом, эта копеечка, которая им перепадала, была самая легкая. Если говорил "нет", то про него потом, в бытовке, между своими говорили, что он жмот.
Я ужас как любила сама украдкой, чтоб никто не видел, побрызгаться из этого пульверизатора. И наивно думала, что если никто не видел, значит, никто и не узнает, не понимая, что от меня потом за версту "Шипром" несет. Часто клиенты вместе с чаевыми, особенно молоденьким ученицам, клали в карман билеты в кино или в театр, приглашая таким образом на свидание, или записочку с телефоном, надеясь продолжить знакомство. Так что в мужском зале была и некоторая романтика.
Парикмахерская работала до 22-х часов, и если в 21.50 приходил клиент, его сажали и стригли без разговоров. Жалоб в те времена очень боялись, за нее могли лишить даже "тринадцатой" зарплаты. Была такая зарплата. За двенадцать месяцев там что-то "набегало" от всех зарплат, и получалась "тринадцатая".
Еще матери платили какие-то бригадирские копейки. Но за это мы с ней оставались после смены, пересчитывали белье, складывали огромные кучи волос в крафтовые мешки, выносили их к машине и проверяли массу всяких других вещей. А потом, пока мать заполняла какие-то бумажки, я ходила по темной парикмахерской, проверяла, везде ли выключен свет.
Парикмахерская была огромная, и у нее был статус "салон". В то время это означало, что это круто. Мужской и женские залы располагались в разных "крыльях", а между ними было "километровое" фойе с гардеробом, кассой и другими кабинетами. Я обожала, когда здесь темно и пустынно. В залах огромные зеркала, крутящиеся кресла, на любом можно покрутиться, как на каруселях, сколько хочешь, в тишине и сумраке. Здесь тоже все отдыхало после сумасшедшего рабочего дня. И потом мы еле-еле брели до дому, и я смотрела на эти "спящие" залы уже с улицы. Окон в парикмахерской не было, а были огромные стеклянные витрины от пола до потолка, поэтому "они" видели нас, а мы видели их. Все сонно и молчаливо желали друг другу спокойной ночи...
И опять я говорила матери:
- У меня ноги гудят...
И слышала ее неизменное:
- Вот, будешь знать, как хлеб зарабатывают...
В новогоднюю ночь мать всегда приходила после курантов. 31 января парикмахерская работала ровно до двенадцати ночи. И не дай Бог, уйти раньше - очень строго было. Мастера, которые жили далеко, просили мать, чтобы она с ними менялась сменами, и она шла людям "навстречу". Мать вообще часто девкам на работе помогала, но при этом, то ли в шутку, то ли всерьез, грозно приговаривала: "Ладно уж. Смотри, помни мою доброту!" И люди помнили.
На работе, если что по делу, то она "Борисовна", если между делами, то "Борюсик" - душа компании. Коллектив в "цирюльне" крепкий, слаженный, Борисовна не последний человек. Девки в бригаде разные, были и пьющие, и Борисовне как бригадиру приходилось их и наказывать, и воспитывать. Но и покрывала их не раз, рискуя собственной "шкурой", зато потом и "отлает" виноватых хорошенько, не сомневайтесь. Но они не обижались, потому что знали, что это друг и у нее все по совести...
Борисовна - человек слова. И "трепачей" страх не любила. И нас с Мишкой, и учениц своих не уставала учить: "Уж если дал слово, держи-и! Что бы ни случилось, а слово держать надо! Вот знаешь, у купцов как раньше было? Один у другого в долг берет и говорит, когда отдаст, например, 10-го числа, в 12 часов. Если хоть на час опоздает, считалось, что он слово не сдержа-а-л! И в купеческой среде дело с ним уже никто не имел! Если слово не держишь, цена тебе медный грош в базарный день!" Она так это внушала, что мне это даже слушать было стыдно. Я съеживалась, словно уже слова своего не сдержала или деньги кому-то вовремя не вернула. Некоторые вещи, по молодости, я не могла ни понять, ни оценить, и только сейчас, когда у самой большие дети, я знаю, что многие понятия мать "заложила" во мне, а я, даже не осознавая, закладываю это же в своих детях. Я и читала об этом много: что и нравственность, и безнравственность в семье накапливаются из поколения в поколение. Например, нам было категорически запрещено обсуждать материных подруг, даже если они в ссоре, да и вообще всех взрослых людей. С удивлением наблюдаю, что в моей семье это тоже не принято.
Борисовна, конечно, была грозная, но в жизни ее всегда выручал юмор. Он у нее был такой грубоватый, народный. Наверное, она была в жизни на своем месте, потому что в "цирюльне" этот юмор был кстати, здесь его ценили и понимали. Все личные события мастера обязательно отмечали в родном коллективе, иногда дома, но обычно на работе. Бытовки просторные и скрыты от посторонних глаз. Дни рождения и юбилеи никогда не сводились к примитивной пьянке. Это всегда было тщательно подготовленное культурное мероприятие, перетекающее в капустник. Деньгами складывались по щедрому, подарки дарили дорогие и ценные, от души стараясь угодить юбиляру, и столы накрывались красиво и дорого, такой был закон. Девки в цирюльне собрались все не без талантов: могли и стихи сочинить, и песню переделать, но Борисовна - первая. И певунья знатная, и сценку сочинит, и костюм сама сошьет, и сама все исполнит. У Борисовны и инструмент свой имеется, всеми любимый, деревянные ложки. На этих праздниках выплескивался зарытый талант народной артистки. Выходила на "сцену" и сама себя объявляла: "Выступает Фрося Бурлакова!" Что и когда Борисовна "отчебучит", угадать было невозможно.
В один из таких юбилеев, в самый разгар, заходит серьезная Борисовна, выключает музыку и тихо так говорит: "Позвонили только что. Сейчас проверка придет, кто-то стуканул... Девки, простите, я "сматываю удочки". И уходит. В бытовке тишина. Все притихли. Заведующая белая сидит. После первого оцепенения стали шепотом обсуждать: может, хоть столы успеем сгрести... А Борисовна-то неужто бросит... удочки она сматывает...
Вдруг в дверях появляется Борисовна. В белом халате, в шапочке с красным крестом, с огромной клизмой и нарисованным метровым градусником.
- Та-а-к... Профилактический осмотр персонала... Что-то вы здесь все бледненькие, счас анализы буду у всех брать!
И давай каждого обследовать, смешные диагнозы ставить и "лекарства" прописывать. Кому сто грамм, кому клизму с компотом... Девки тогда и смеялись, и ругались. Ведь проверка в те времена было страшное дело, за такие вещи, если попадешься, могли и парикмахерскую расформировать, и другую заведующую поставить.
Ноги у матери были больные, с детства плоскостопие, у кресла стоять стало тяжело. В салоне пустовал педикюрный кабинет. Борисовна тогда долго взвешивала и принимала столь непростое для себя решение сменить профессию. И решилась. Выучилась на мастера по педикюру и заняла этот кабинет. Поначалу все недоумевали, что это Борисовна учудила? Мужским мастером работать гораздо престижней, чем педикюршей. Но народ не зря говорит: не место красит человека, а человек место. Мудрость этого решения оценили потом все.
Педикюрши в то время были в большом дефиците, а тем более хорошие. А мастер из нее получился первоклассный: она вырезала людям мозоли и вросшие ногти, такие операции тогда ходили делать к хирургу и к Анне Борисовне. Как сейчас говорят, рейтинг ее возрос не только в цирюльне, но и во всем районе. Завязывались новые знакомства, люди шли бедные и богатые, и солидные, и не очень. К каждому свой подход имела: кто побогаче, тому цену маленько и "загнуть" могла, но старых бабок с больными ногами либо бесплатно, либо за копейки обслуживала. Уж они ее любили! Теперь при всякой нужде, особенно у себя на районе, она приходила куда ей надо, говорила, что от "Иван Иваныча", и по хорошему знакомству ей все устраивали, начиная от мяса, кончая знакомствами с нужными людьми в разных сферах. Итак, этот "ход конем" качественно изменил жизнь Борисовны. Работая мастером в зале, она была одна из многих, теперь она была единственная, к ней стучались в кабинет и спрашивали: "Можно?" Но самое главное, при больных ногах она получила сидячую работу, а также независимость, "серьезную" клиентуру и, конечно, заработки. Но все это я тоже поняла, став совсем взрослой женщиной.
Коллектив в цирюльне молодой. Лучшая подруга Борисовны - Соколова Наташка, мне ровесница. Духом стареть не было никакой возможности, все около нее крутятся, им с Борисовной интересно. То на природу зовут, то на экскурсии по всей стране от профкома. Особенно девки к ней на "фазенду" любили ездить. Пошла у нас тогда в Тушино "волна" такая: около кольцевой дороги, прямо на самом краю Москвы, участки земли самозахватывать. Люди там и сажали, и палисадники разбивали. Местность холмистая, но все равно народ придумал на крутых склонах погреба выкапывать и сараи ставить. Вот и Борисовна по земле соскучилась, забродили крестьянские корни. Получила какое-то липовое разрешение у своих людей, и появилась у нас "фазенда". На склоне оврага, среди деревьев участочек с нашу большую комнату. Там помещался сарайчик для инструментов, стол с лавочками, ну и так, цветочки какие, зеленушка, редиска на закусь.
А внизу на поле земля под посадку - серьезное дело. Первые лет пять у нас была суровая повинность ходить туда всей семьей, начиная с весны до осени: сажать, мотыжить и потом выкапывать то же ведро, которое посадили. Мишка, я и его жена Раиса стонали, но матери перечить не смели, опасаясь за свои головы, которые могли "слететь" с плеч. Мы поддерживали друг друга и убеждали, что здесь красиво, что мы все-таки дышим свежим воздухом, и работа на земле полезна для здоровья. В своей тоске по крестьянскому труду мать была упорна до тех пор, пока не купила дом в деревне. Ну а девки ее страсть как любили туда ходить, порой спонтанно, прямо со смены. Они, конечно, не работали, ездили воздухом на природе подышать, песни попеть, винца попить. Милое дело, три остановки на трамвае, и ты на природе. Девки у нее дружные были: и женили друг друга, и хоронили. А когда Борисовна на пенсию ушла и подрабатывала дома, всегда придут, и стрижечку ей сделают, и подкрасят, и химию завьют. Борисовна с ними всегда в полном порядке была.
Татьяна Московская.
Продолжение следует.