Короткий зимний день подходит к концу. Огромный солнечный диск уже почти касается верхушек деревьев, убеленных сверкающим в закатных лучах инеем, и готов скрыться за ними. Редкие крупные снежинки медленно кружат в морозном воздухе и опускаются на сугробы. Холодный воздух обжигает дыхание. А мы, деревенская детвора, вдоволь накатавшись на ледянках, санках и самодельных лыжах с горы, постепенно расходимся по домам. Можно было бы ещё поиграть, покататься. Уходить-то никому не хочется. Ведь сегодня последний день школьных каникул и четвертый день Рождества Христова. Взрослых дома нет. И нам придется самостоятельно совершать вечернюю уборку. Это значит надо протопить подтопок, накормить скотину, убрать навоз в хлеву, принести к печке дров назавтра. Деревенские дети привычны к таким делам. А потом уже при свете керосиновой лампы нужно будет сделать уроки. Ведь завтра в школу.
А взрослые? Что взрослые! У них продолжается Рождество – престольный праздник. И хоть церкви давно нет, её закрыли. А престольный праздник отмечается с размахом. Накануне, шестого января, приготовив всевозможные яства для разговения после поста, почти всё взрослое население деревни собирается в уютном доме деда Филиппа и бабушки Настасьи. Дед Филипп – брат моего деда Павла. Его очень уважают в деревне. Это скромный, тихий мужчина. Мне кажется, он никогда ни на кого не повышал голоса. Седой, с вьющимися волосами, перехваченными бечевкой, с красивой аккуратной бородкой. Его большие серые глаза казались еще больше и выразительнее из-за сильных линз его очков.
Дед Филипп был глубоко верующим. И во все православные праздники обычно в его доме совершались молебны. Дед читал отрывки из Священного Писания, многое объяснял. А затем пелись молитвы. Голоса у всех слаженные, красивые. Мы (это внуки деда Филиппа и я) обычно размещались либо на печке, либо на полатях. Заслушивались происходящим, а порой и засыпали до утра. Так было и на это Рождество. Расходились далеко за полночь.
С утра же начиналось народное празднование. Славили Христа. Ходили из дома в дом. Угощались от души. Гуляли, как говорится, на полную катушку! Играла гармошка, бренчали балалайки, звенели гитары. Песни, пляски, игры, шутки. И мы, детвора, частенько не оставались в стороне, нередко пускались в пляс, смеялись, шутили со всеми. Веселая компания перемещалась по деревне из дома в дом. Но самое интересное начиналось, когда доходили до дома тёти Маши. Прозвищ у неё было несколько: тётя Маша Перцева, тётя Маша Очкастая, тётя Маша Соловец. Я думаю, что слово соловец происходило от слова соловей. Тетя Маша была певуньей, обладающей редким голосом – женским басом. Они с моей бабушкой часто пели дуэтом. А еще Соловец была известной шутницей. Как только доходили до её дома, она, расталкивая всех, проходила вперед, садилась за стол в передний угол, заявляя: - В своем доме (…!) да помимо стола! (На месте скобок обычно звучало смачное, далеко не печатное слово, но в её устах оно не воспринималось похабно, а носило какой-то юмористический оттенок). Тётя Маша принимала величественную позу, властно ударяла кулаком по столу: - Что найдете – все ваше! Тащите все на стол! Угощайте меня! Я здесь хозяйка! Развлекайте меня! (…!)
Что тут начиналось! Из печки вынимались чугуны, горшки с тушеным, варёным, жареным. Кто-то тащил тазик с холодцом, кто-то резал пироги, раскладывал по тарелкам соленые грузди, ядреные капустные вилки, в общем, всё, что находилось в доме. И начинался пир горой!
Гулянье в деревне обычно заканчивалось на четвертый день, 10 января, уже на лесном кордоне у Балясовых. Это последний дом в деревне. Стоял этот кордон в лесу, на красивейшей поляне. И люди пели, пели так, что лес звенел песнями до глубокой ночи. А уж назавтра все брались за обычные дела-заботы. Жизнь входила в свою колею.
Сегодня как раз 10-е января. Я хозяйничаю в доме бабушки. Дела нужно было сделать засветло. Ведь электричества-то не было. А работы немало: накормить, напоить всю скотину: корову, телушку, овец. Накормить кур, гусей, уток. Заложить в кормушки на ночь сено, убрать навоз.
Бабушка с утра заранее, чтобы облегчить мой труд, намяла с отрубями два больших таза картошки. В одну из этих посудин она насыпала изрядную порцию соли: это корове, тёлке, овцам. А в другую – без соли – птицам.
Я забыла, где посудина с солью, а где без соли. Не пробовать же на вкус! Беру наугад. Кормлю, пою, делаю все дела. Из леса песни слышны. Голоса бабушки и тёти Маши выделяются:
Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой
молодец!...
Мне весело. Я работаю,
а сама подпеваю:
Эх, раз тру-ля-ля!
Еще раз тру-ля-ля!...
Убралась во дворе. Затопила голландку. Наскоро управилась с уроками и… спать. Сны снятся самые светлые, радужные, цветные, какие мы способны видеть только в детстве.
Утром рано, еще затемно убегаю в школу. Я дежурная. А после уроков, к обеду, должна приехать из Игнатова крестная. Мама обязательно мне пришлёт с ней гостинцев. Праздник продолжается.
Но крестная почему-то встречает меня ещё на улице и говорит встревоженно: - Подожди, не заходи домой, я тебя сама позову, когда все уляжется.
Не слушаюсь её, отталкиваю и бегу домой. Бабушка вне себя. Громко ругается, даже плачет! На полу у порога куры, утки, гуси с отрубленными головами. Бабушка гусаку пытается влить из бутылочки воду… Ужас какой-то! Что случилось? Крестная выталкивает меня в сени, захлопывает дверь. Я прислушиваюсь. Крестная: - Успокойся. Ты сама виновата… Соня-то при чем? Она ребенок. Сама бы пришла пораньше и накормила всех. Бабушкин пыл постепенно утихает. Крестная зовет меня домой. Бабушка еще ворчит, но "гроза" уже миновала и лишь вздохи бабушки напоминают о ней.
Крестная объяснила мне, что соль для птиц – смертельный яд. И я за один вечер погубила почти весь бабушкин птичий двор. Я в ужасе. Осознаю свою вину. Да и птиц жалко.
Зато на всю зиму мы были обеспечены диетическим мясом. А тех, кому бабушка не успела отрубить голову, пришлось скормить нашему псу Фингалке.
Потом в нашей семье еще долго со смехом вспоминали этот случай.