Я жажду всех дорог!
Гайто Газданов и Марина Цветаева… Жизнь не раз сталкивала этих таких разных людей в самых что ни есть непредвиденных ситуациях. Нет, они вовсе не были дружны. И доверительных бесед, восторженных отзывов о творчестве друг друга у них тоже никогда не было. Однако судьба распорядилась по-своему, часто ставя их имена рядом. Общими были, пожалуй, многие знакомые, парижский круг пишущей братии, обстоятельства (эмиграция) и... Россия. И он, и она думали вернуться туда. Но Гайто так и не смог сделать этого шага, а Марина... вернулась. Навстречу потерям, страданиям, трудностям, наконец, страшной гибели.
Марина Цветаева, попавшая за пределы России уже известным поэтом, и пока еще не достигший пика славы прозаик и критик Гайто Газданов... Оба были членами Парижского клуба русских писателей, литературного объединения "Кочевье", частыми посетителями издательства М. Осоргина "Новые писатели", "Ротонды" на Монпарнасе; оба состояли в Союзе русских писателей и журналистов. Читали там, во Франции, одни и те же журналы; близко знали одних и тех же людей – А. Ремизова, 3. Гиппиус, Д. Мережковского, Б. Поплавского, И. Одоевцеву, М. Слонимского, общались, дружили с ними. И даже рецензенты их произведений порою бывали общими. Например, И. Болдырев. Всякое бывало. Иногда дело доходило и до открытого конфликта. Хотя что здесь удивительного – вкусы-то у людей разные, как, собственно, и характеры... Марина Цветаева была очень ранимой, нервной, вспыльчивой, а Гайто – невозмутимым, ироничным.
Газданов, примкнув к литературной группе "Кочевье", часто увлекался полемикой с представителями других творческих объединений, иногда даже переходил границы установленной для каких-то выступлений сдержанности. Об этой, не заслуживающей особого одобрения манере, создавшей ему репутацию неудержимого спорщика и придиры, говорили многие вспоминавшие о нем...
О том, как Газданов "задирал" признанные авторитеты, порою доводя до судорог своих оппонентов, быть может, лучше других рассказал Георгий Адамович. На одном из собраний общества "Зеленая лампа" было названо имя Валерия Брюсова. "Газданов поморщился и заметил, что, кажется, действительно, был такой стихотворец, но ведь совершенно бездарный, и кому же теперь охота его перечитывать? С места вскочила, вернее, сорвалась Марина Цветаева и принялась кричать: "Газданов, замолчите! Газданов, замолчите!" – и, подбежав к нему вплотную, продолжала кричать и махать руками. Газданов стоял невозмутимо и повторял: "Да, да, помню... помню это имя... что-то помню!"
Нет, Гайто не был столь уж "нахален" в своих воззрениях на прошлое русской литературы. О том же Брюсове он мог сказать иначе, много точнее: "Нельзя от этого просто отмахнуться: среди тех, кто хвалил Брюсова, были люди, прекрасно все понимающие: и ни в их честности, ни в их уме мы не имеем никакого права сомневаться. Нет, по-видимому, было нечто неуловимое, прекрасное и преходящее – что они чувствовали и понимали и чего мы, наверное, никогда не постигнем. И Брюсов это как-то выражал, – хотя нам это и кажется чудовищно нелепым".
Его самостоятельность в суждениях о том или ином писателе, доходившая до заносчивости (отвергал ведь не только Брюсова, но и Тургенева с Некрасовым!) была необходимостью. Без резкого отталкивания от многих признанных авторитетов своей дороги в литературе найти было нельзя. Но и за теми, кого он и признавал, и любил, следовать было опасно.
Похоже, еще в двадцатые годы Газданов предощущал невеселую судьбу своего поколения. Ему-то, еще в детстве перечитавшему горы книг, следовать за высокими и признанными образцами было бы легче, нежели искать неизведанных путей. Но чтобы написать действительно настоящее – нужно было искать что-то совершенно новое. Начинать "с нуля", как бы забыв все, что было прочитано в детстве.
А для Марины Валерий Брюсов был не просто соотечественником, а старшим другом. Когда в 1910 году, еще не сняв гимназическую форму, тайком от семьи она выпустила довольно объемный сборник "Вечерний альбом", среди взыскательных и влиятельных критиков, таких как Н. Гумилев, М. Волошин, был и В. Брюсов. Строгий Валерий Яковлевич... Мэтр поэзии... это он особенно похвалил юную Марину за то, что она безбоязненно вводила в стихи "повседневность", "непосредственные черты жизни"; это он в то же время предостерегал ее об опасности впасть в "домашность" и разменять свои темы на "милые пустяки". Это он предвидел в Цветаевой будущего большого поэта, прочитав ее безудержную, страстную "Молитву", написанную Мариной в день семнадцатилетия. Валерий Яковлевич увидел там скрытое обещание жить и творить: "Я жажду всех дорог!" И ведь Брюсов оказался пророком: он не ошибся. Эти дороги действительно появятся во множестве – разнообразные пути цветаевского творчества.
Собственно, Валерий Яковлевич и потом присутствовал в жизни Марины. Она много и охотно писала о нем в своих статьях и дневниках, они виделись на литературных вечерах, он не однажды поддерживал ее в трудные минуты. И вдруг сейчас... Какой-то молодой критик... пусть даже, по общему мнению, и подающий надежды... здесь... в Париже... Так неуважительно, пренебрежительно... О ее кумире и учителе... Конечно же, Цветаева тут же бросилась на амбразуру. И это можно понять...
А между тем жизнь, такая сложная и непредсказуемая, текла своей чередой. Шли годы... Прошло много лет. И вот уже в наши дни их часто ставят рядом – Цветаеву и Газданова. Говорят же: "Пути Господни неисповедимы"... Именно так получилось и здесь.
"Я получил чудесное наследство!"
А теперь хочется рассказать об одном удивительном совпадении. Оно почти мистическое. Дело в том, что замечательные памятники двум большим художникам слова – Газданову и Цветаевой – изготовил один и тот же скульптор – наш земляк Владимир Борисович Соскиев. И это тоже очень интересная история. Ведь памятники чем-то похожи.
Мне нравятся слова искусствоведа Надежды Брыкиной: "Изображение людей в работах Владимира Соскиева отмечены драматизмом человеческого существования, однако в большинстве своем персонажи не выглядят мрачными, не удручают чувствительного зрителя и даже вселяют оптимизм. Они чем-то напоминают героев одной из песен Булата Окуджавы:
Красивые и мудрые, как боги,
И грустные, как жители Земли.
Примечательно, что герои Владимира Соскиева никогда не ассоциируются с плечистыми людьми, уверенно шагающими по жизни. Тем не менее им присущи и красота, и обаяние, и внутренняя сила. Энергия, которой они наполнены, несравнимо важнее мускульной, ибо выражает добро, человечность, мудрое отношение ко всему происходящему. Внутренний свет, от них исходящий, не тускнеет под воздействием времени и перемен в окружающем мире, приобретая все новые оттенки и отвечая на все новые вопросы".
Наш XXI век начался для Владимира Борисовича целым рядом успешных работ и двумя яркими событиями, всколыхнувшими не только художественную, но и литературную мировую общественность. Как вы уже поняли, речь идет о сооружении надгробия Г. Газданову, "русскому осетину", умершему в Париже, и об открытии памятника М. Цветаевой, великой поэтессе, значительная часть жизни которой (17 лет) также была связана с эмиграцией и Парижем.
Надгробие было установлено в 2001 году на известном русском кладбище Сен-Женевьев де Буа, где покоится прах Газданова. А через несколько лет в Тарусе, с которой связаны юные годы Цветаевой, был возведен посвященный ей памятник.
Могила Гайто очень долго выглядела более чем скромно: неприметную плиту из гранитной крошки с полустершейся надписью найти оказалось не так просто. А ведь автор завораживающей, непредсказуемой прозы, по-своему обогатившей русскую литературы, и после смерти продолжает обретать все новых и новых восхищенных поклонников своего таланта.
В середине 1990-х годов руководство нашей республики обратилось к Владимиру Борисовичу с предложением изготовить достойный надгробный памятник на могилу писателя-земляка. Идея пришлась художнику по душе, работа захватила полностью, а когда уже был готов макет, вдруг выяснилось, что денежные средства, необходимые для отливки памятника, отправки его во Францию и установки на кладбище, собрать не удалось. Помогли Общество друзей Газданова в Москве, двоюродный брат писателя Тотр Джиоев, ныне американец, маэстро В. Гергиев и наши земляки Т. Боллоев и А. Тотоонов.
Церемония открытия была приурочена к тридцатой годовщине кончины Газданова. Собравшихся просто восхитило бронзовое изваяние и на некоторое время они буквально замерли перед хрупкой фигурой юноши, который будто прилег на время и, укрывшись кавказской буркой, забылся безмятежным сном. Подушкой ему служит большой гладкий камень, постелью – два крыла (Гайто сравнивали с ангелом, демоном и даже с одиноким скитальцем). Звучали стихи Мандельштама:
Я получил чудесное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны.
Одна из публикаций об этом событии, подготовленная Обществом друзей Г. Газданова, заканчивается проникновенными словами: "Изображение спящих юношей и девушек в надгробных памятниках – давняя традиция: сон и забытье соединяют нас с Вечностью. Так мог спать у своего деда во Владикавказе мальчик Гайто – и сны об этом счастливом времени, в свою очередь, могли посещать его вдали от Родины, в Париже... Мы должны быть благодарны художнику Владимиру Соскиеву, который тонко почувствовал дух произведений своего великого соотечественника и воплотил его в бронзе".
"Настанет свой черед!"
Осень 2006 года. Таруса. На высоком живописном берегу Оки открывают памятник Марине Цветаевой...
Работая над памятником Марины, В. Соскиев основательно изучил ее творчество, а также почти все, что было кем-либо написано об этой талантливой женщине. Конечно же, труд потребовал от скульптора огромного эмоционального и морального напряжения. Пригодился ему богатый собственный опыт создания портретов неординарных людей – К. Хетагурова, И. Бродского, Б. Окуджавы. Да и идея памятника Марине для Владимира Борисовича не была новой: он вынашивал ее еще со студенческих лет. Он увидел поэтессу такой, какой она вернулась бы после многолетних нелегких лет скитаний в эмиграции сюда, в тихую Тарусу, овеянную светлыми детскими воспоминаниями...
Казалось бы, ставя памятник Цветаевой, скульптор учел все: рядом те места, что помнили Марину еще ребенком – старая Воскресенская церковь, любимая дача, стоявшая высоко над Окой в яблоневом саду. Сюда, именно сюда и вывел Соскиев свою Марину, гордую, светлую, застывшую в изумлении перед морем встречающих и очень любящих ее людей. На открытии памятника было много выступлений.
"Вот эта рябина – как знак родины, как ее символ. В общем, наверное, это та обитель, где душе Цветаевой наиболее просторно. Мы понимали и прежде, когда еще не было этого изящного, стройного и скорбного памятника и все-таки, несомненно, утешенного общей любовью, что и сам воздух Тарусы есть памятник Марине Цветаевой. Но все-таки хорошо, что наяву мы обретаем изображение ее силуэта. Я уверена, что многим людям это принесет утешение во дни печали или вдохновение во дни любви или творчества", – говорила Белла Ахмадулина.
"Я знал ее дочь, Ариадну Эфрон, сам часто бывал здесь, – говорил Владимир Борисович. – У меня был учитель, к которому Аля (так Марина называла свою дочь) часто приходила в гости. Ариадна замечательно читала стихи матери. Я всегда внимательно слушал. Мне важно было попытаться поймать, понять сам образ. Тут даже не столько фотография поможет, сколько иное: ты идешь из какого-то внутреннего состояния, воображения. Иначе нельзя".
Борис Мессерер, столько вложивший души и сердца в этот проект, объяснил свой выбор скульптора. Он заметил в Соскиеве соответствующую тонкость, точную руку, чуткое сердце, любовь к поэзии. Без всего этого памятника бы просто не было.
…И в довершение чуда во время церемонии открытия памятника на небе появилась многоцветная радуга, поразившая всех. Она была в форме своеобразного гусиного пера. Это было чем-то потрясающим! А потом люди долго не расходились. Читали Маринины стихи. Особенно проникновенно и как-то пророчески звучали такие строки:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
А жизнь продолжается... И по всему миру звучит голос Марины. И по всему миру гремит имя Гайто Газданова. Пусть же так будет всегда!