"Направился дальше к набережной. Вот и фески выставлены. За­хожу. "Уж этот, наверное, турок, продавец национальной фески!" Не тут-то было: продавец оказался греком, и греком таким, который уже ни по-французски, ни по-английски, ни по-русски ни аза. Тем не менее я выбрал хорошую темно-красную феску. Не пойму толь­ко, сколько он просит на турецкие деньги. Наконец, догадывается и бежит "позвать знающего по-русски". Приходит плотный, бри­тый, с поседевшими усами, в коротеньком пиджаке – Хасан.

По живым глазам, гортанным звукам, нависшим бровям, провор­ным движениям и другим неуловимым признакам нетрудно было угадать в нем представителя адыгейского племени. Он не менее ме­ня обрадовался, когда узнал, что я с дорогой его родины, Кавказа. Аж слезы навернулись у него на глазах. Но увы, мы хотя и запылали взаимной симпатией, не понимали ни одного слова из наречий один другого.

Возбужденный, как мальчик, он побежал звать третьего, который уже, несомненно, должен был говорить по-русски.

Немного погодя он возвращается с высоким, худощавым полутур­ком в барашковой шапке, пальто, брюках навыпуск и с зонтом в руке.

"Князь Г-ко", – отрекомендовался черкес.

О феске мы, разумеется, забыли и, к удивлению грека, с участи­ем, как давно не видавшиеся братья, забросали друг друга вопро­сами.

С какой тоской он расспрашивал о родном Кавказе, с какой горе­чью вспоминал о перипетиях своего переселения, жестокости меж­дуправительственной политики! Какие трогательно-трагические положения и картины ему вспоминались из роковой ошибки высе­ления горцев с Кавказа!

Что там изгнание мавров из Испании, истребление индейцев, вандализм в сравнении с ужасами массовой погибели в волнах Чер­ного моря красы кавказских народностей?!

И бывшему кабардинскому князю даже при худших обстоятельствах на той родине жилось бы теперь легче, чем здесь, где у него нет ничего общего, кроме религии...

Жизнь турецкого города не гармонировала ни с его любовью к свободе, ни с патриархальной простотой, ни с характером, ни с нравом, ни с обычаями...

Не приобщенный ни к одному из культурных звеньев городской жизни, роду занятий, без надлежащей практической и умственной дисциплины он здесь лишен был возможности войти в какую бы то ни было категорию людей даже уличного пролетариата.

Это был последний из могикан... увы… со знаменем вырожде­ния на гордом челе.

Такое впечатление произвел князь кавказский в Стамбуле.

Какое впечатление могли произвести простые кабардинцы, чер­кесы, осетины... после ряда катастроф, не стоит и говорить.

Великое отчаяние, безнадежное разочарование, раскаяние были написаны на лицах этих кавказских Прометеев, теперь жалких муче­ников Стамбула...

И это говорило в них все, начиная с длинной, вытянувшейся шеи князя Г-ко и кончая старыми, выцветшими туфлями чуть не с чужих ног на голых ступнях Хасана.

Тем не менее нам, землякам, после роковых катастроф приятно было встретиться на чужбине.

Мы зашли в кофейню к беззубому мешеди, такому же выходцу из Казани, и там вдоволь наговорились, как друзья, родные, которые многое понимают из недосказанного и даже совершенно невыска­занного.

На прощание они, разумеется, не очень протестовали, когда я, хотя и их гость, стал расплачиваться за кофе.

* * *

...Качка утихла. Идем без парусов. Пассажиры решительно повеселели. Радостное предчувствие живило исстрадавшиеся больные души.

Легкий ветерок нежил и клонил ко сну, сну с волшебными грезами. Казалось, и море задремало...

Я незаметно для себя, сидя на спасительных сундуках, изрядно вздремнул...

И... вдруг наступает торжественная, чудная тишина. И жутко, и приятно. Дрожь по телу пробегает... В ушах жужжит, шумит, будто отдаленный водопад в дремучем лесу, будто гигантская мельница на бешеной реке родного Кавказа; слышно явственно: ревет, вьется не­прерывное течение. Пораженный взор всюду видит движение; все окружающее увлекается торжественным течением; все окружаю­щее тихо вторит шуму: "Течет время, – это жизнь; течет время, – это жизнь"... Вдруг картина изменяется: как гранитная скала сре­ди беспредельного бушующего водопада, стою, недвижим. Мимо несется все; несется мимо "жизнь". Волны, как голодные волки, набегают все сильней, быстрей. Нет сил держаться дольше. Страх объемлет душу... Но вдруг я на вершине скалы... Отлегло от серд­ца. Дух бодреет; сила мускулы рвет... Как атаман, герои, как Марс, стою у бездны на скале. Простертая рука мечет искры в таинствен­ную даль. Черная туча сбивается в шапку, с ревом набегает гроз­ный вал. Молния ослепила глаза; грянул гром, и я с грохотом па­даю с подмытой скалы... Злой поток поглощает один за другим зеленые листья плакучей ивы, вырванной у берега и задержанной подводной скалой. Я среди стихии; дух борется, и я опять над опасностью. Восторг... С высоты Столовой горы, над Владикавка­зом, любуюсь я картиной борьбы, картиной природы, жизни. И было чем любоваться. Восток алел. Седой патриарх величавый Казбек с непокрытою головой радостно улыбался приближению дня. Иронские горы и холмы составили гигантский хоровод, а уто­павшие в нежной зелени аулы плавно танцевали в ней лезгинку. Сердитый Терек, то мрачно хмурясь, то предательски змеею изги­баясь иль заливаясь в беззаботном веселии, опять пропел уже все песни на все мотивы. Последние его звуки, как глухой стон умира­ющего, тихо замерли под высоким берегом. Чудное утро разли­лось по равнине Владикавказа, как прелестный первенец в объяти­ях матери. Леса еще мирно почивали. Трель соловья оборвалась вдруг... Из-за зубчатых гор торжественно выплывало ослепитель­ное солнце. По бледно-голубому своду неба поспешно неслось бе­лое облачко, как испуганная лань пред разъяренным львом. Све­жесть поила, а аромат нежил чувства... Вдруг невидимая рука перебросила гигантский мост между божественным Татартупом и вершиной Казбека. Семь цветов воздушной арки ласкали взор. Но счет время, – это жизнь, и краски стушевываются в дым от костра, разложенного на зеленом берегу. Краснощекий пастух в бурке, опершись на сучковатую пастушескую палку, разнообразно отбивал такт на бузиновой флейте. Два ловких джигита с кинжала­ми бойко выделывали фигуры на носках; кругом мерно хлопали в ладоши. Мальчик в войлочной шляпе поспешно вертел шашлык у костра, на котором по временам вспыхивал шашлычный сок, рас­пространяя вкусный запах... На длинных зеленых ресницах земли застыла слеза умиления природы. Но луч солнца заиграл уже в ней всеми цветами...

* * *

Изрядно пошатавшись по "высям", мы стали спускаться "вниз", в туземную часть города...

Боже мой, какая теснота, какое обилие народу!.. И чем только питается, дышит такая масса?! Только на юго-востоке можно встре­тить население, так скученно живущее.

Только благодетельный климат и образцовая организация людей могут предупреждать те гибельные последствия, которые явились бы неизбежными на севере, у другого народа.

Улицы большею частью узкие, грязные, маленькие, людные. Хо­рошо, что на них никогда почти не появляется экипаж с лошадью, а то бы негде было ему и повернуться.

В городе все дома – лавки, все жители – торговцы, все завале­но товарами. Но все это ничем почти, кроме кисейного навеса, не отгорожено от этой улицы.

Утонченная любезность японцев, гостеприимство, благородство души, выработанные старыми добрыми традициями, сохранили и удержали за собой все те лучшие качества, облагораживающие че­ловеческую душу, которые и создали идеально честный народ и на­столько же добродушный, если не больше...

В городе, раскинувшемся по подножиям и склонам холмов, с 60-тысячным населением очень много улиц – до 70, из коих наи­более оживленными, главными считаются Мато-Каго-Мачи, Хама-но-Мачи.

Каналов в городе тоже несколько, но некоторые что-то были без воды, другие мелеют во время отлива. Морские приливы и отливы аккуратно повторяются ежедневно. Каналы, вообще, слишком узки, неглубоки, чтобы по ним могли ходить катера.

Среди многочисленных магазинов Нагасаки, где в витринах по­середине, наподобие гор, уступами размещены тысячи разнообразных оригинальных японских изделий из фарфора, слоновой кости, черно­го дерева, дорогих тканей, мы, в утешение патриотических чувств, отыскали и русские вывески; но, увы, они безграмотно зазывали по-русски в свои... рестораны, "садики с прохладительными напитка­ми". Горячительные уже сами собой подразумевались... И все те же эмигранты из Гомеля, Кишинева и других "наших" городов, которые здесь рекомендуются то немцами, то американца­ми, то аргентинцами. Они здесь говорят чуть ли не на всех языках мира. И немудрено: моряки итальянские, английские, французские – посто­янные завсегдатаи этих "заведений", своеобразных кабачков...

Быть в восторге от Японии и японцев могут не одни моряки, но и всякий, кто "взглянет на безупречную чистоту в каждом миниа­тюрном доме, опрятность жителей, на деликатность и вежливость, с которой вам отвечают на расспросы, на то чувство собственного до­стоинства, которое проглядывает даже в вашей прислуге, например, и которое не позволит японцу обругать другого, кто оценит, нако­нец, это глубокое уважение к школе... И тот убедится, что это не привитая, а своя, древняя, почтенная культура, которая вошла в плоть и кровь, глубоко пропитала всех и каждого, дала уму ту гиб­кость, а характеру – ту энергию, для которых не страшна теперь ника­кая задача...

Последние войны только начало доказательств, что Япония – стра­на будущего.

И еще вопрос, кому больше чести – японцу или французу, будь справедлива фраза: "Японцы – настоящие французы Востока". История показывает, что последним это должно быть не менее лест­но, чем для первых.

Для европейца, действительно, сначала смешно смотреть на ни­же среднего роста смугло-желтого, с монгольским типом безборо­дого японца, важно идущего по улицам в своем длинном халате, с бумажным зонтом в руках и европейской шляпе-котелке на голове. Но это чувство после нескольких столкновений переходит в почте­ние, уважение..."