Обычно из деревень района паренек добирался до дому на автобусе, иногда попутками, но в период страды приходилось, и не раз, бывать на постое у местных жителей.
Удивительно, это ему нравилось. Чаще всего летом он коротал ночь в стоге сена или на чердаке знакомого механизатора. Тогда-то к нему, под звездным летним небом, и приходили его заветные литературные образы. Он сходил с ума от запахов с лугов, полей, заряжаясь для новых метафор. В такие ночи он не спал, а долго, почти до рассвета, размышлял о жизни, своем предназначении. Таких минут было немного в его жизни, но он их помнил долго. Не была исключением и одна из поездок, которую он отметил на всю жизнь. Впечатления от нее до сих пор приходят к нему во сне. Длилась командировка в маленькой деревеньке неделю, в течение которой Анисим каждое утро выезжал в поле с кормодобывающей бригадой. Ею руководила моложавая женщина по имени Катя, которая и подсказала председателю колхоза, к кому на ночевки определить молодого корреспондента.
Сухой старик Панкрат Севастьянович – руководитель хозяйства – остановился у большого старого бревенчатого дома. Скрипнула калитка, и Анисим оказался вместе с председателем в запущенном яблоневом саду. Вежливо Панкрат Севастьянович постучал в дверь, вскоре на пороге сеней появилась высокая дородная женщина.
— Принимай постояльца, Ольга! В страду не наездится на автобусах, покорми паренька, да расположи его на несколько дней, – сказал он.
Пожилая женщина ответила ему чуть низким голосом.
— Разговорчивый хоть, а то не с кем и словом перемолвиться.
— Сама увидишь, думаю – пообщаетесь, а мне некогда с вами лясы точить, – ответил председатель и исчез за калиткой. Женщина тут же произнесла:
— Зовут меня Ольгой Ивановной. Для тебя – просто – баба Оля. Проходи, пастушок!
Через минуту Анисим оказался в большой комнате, где было несколько полузанавешенных окон. Тут же стояла большая кровать с металлическими шишечками у изголовья, большой дубовый стол, два грубо сколоченных табурета и небольшой, тоже дубовый, старинный "солдатик". Так назывался узкий застекленный шкафчик с граненными толстыми стеклами. Он был набит старинной непарной посудой. Еще был телевизор – пузатый, как халява, старый с названием "Старт". Была в избе и божничка – полочка для икон в "красном углу". Однако выглядела она не религиозно. На ней вместо икон стояла большая фотография с изображением лихой девицы с косой через правое плечо. Молодушка была в бескозырке, на ленте которой золотыми буквами было обозначено "Северный флот". Под фотографией на полочке, где должны быть святые образы, лежала та же бескозырка со свисающими вниз черными лентами с золотыми якорями.
Анисим немало удивился, но виду не подал, однако Ольга Ивановна оказалась старушкой проницательной и, будто откликаясь на его эмоции, пояснила:
— Это я в 42-м. Потом, если захочешь – расскажу. А теперь с дороги обедать станем.
Кушали они, расположившись напротив друг друга. Немая сцена напоминала ситуацию про двух лордов, которые вкушали на расстоянии двух метров друг от друга. Обед прошел молча и чинно, по окончании Ольга Ивановна задала вопрос:
— Куришь?
— Иногда, – ответил Анисим.
Женщина продолжила:
— Тогда пойдем попозим? Только садись на табурете подальше от меня, в другом конце, у окна. Сам все поймешь.
На летней веранде было просторно и тихо. Узкий подоконник, пепельница в виде собачьей головы с открытой пастью, – все для Анисима – штрихи к портрету этой необычной женщины. Паренек был буквально переполнен вопросами к ней, ведь военная тема – главная для него.
Баба Оля грузно опустилась на жесткий стул, Анисим расположился у окна противоположной стороны веранды. Женщина властным жестом отдернула занавеску, и в ее руках оказалась пачка "Беломора" с флаконом тройного одеколона. Через секунду она открыла его и, смочив пахучим составом большой и указательный пальцы, протерла папиросу.
Удивлению Анисима не было предела. Он с новенькой пачкой карибских сигарет выглядел щеголевато. Через несколько секунд веранда наполнилась едким одеколонным дымом. Анисим сразу понял, о чем его предупреждала женщина. Сидеть с ней было просто невыносимо.
— Не тот пошел "Беломор". Бывало, на фронте до половины докурить не могла, а сейчас и целой папироски мало, – тихо произнесла она.
Анисима будто включили, и он осторожно попытался задать вопрос:
— Вы были на фронте? Расскажите.
— Была, пастушок… Дело не хитрое, в 41-м на фронт рвалась, в составе санитарной бригады, которая формировалась в Архангельске. Два года себе добавила, а угодила на сопровождающий сторожевик. Стала юнгой северного флота. Суденышко наше хоть и не большое, но с двумя зенитными орудиями, с помощью которых мы и давали жару фашистским "мессерам", что налетали регулярно побомбить Архангельск. А в его порту стояли наши подводные лодки, гибель которых мы допустить не могли. Вот и сопровождали их по акватории порта и чуть за морскими воротами, где они сразу же уходили на глубину.
На выходе в море фашистские бомбардировщики всегда и поджидали нас. Да не тут-то было. Мы их жарили в восемь стволов! Ребята со мной отчаянные были. Бескозырка – подарок боцмана Степана Иннокентьевича, с которым у меня связана особая история.
Несмотря на видимое затишье, над Архангельском регулярно проходили воздушные бои. Особенно кровавыми они были, когда подлодки с ремонта уходили в море. Наши истребители работали на износ, но спуску гадам с крестами не давали. Мы на своем стороживеке тоже помогали, как могли. Вот так, не доедая и не досыпая, служила я. И все бы ничего: юность, азарт, вера в Победу, приказы Сталина – для нас все это было нормой тех дней, да только меня, семнадцатилетнюю, пуще врага донимала ангина. Нам с командой в атаку, а я рта разинуть не могу. Выполняю работу молча, будто немая. Стеснялась своего положения, но поделать ничего не могла, все лекарства были на берегу, куда редко приходилось выходить.
Долго наблюдал за мной боцман, да только один раз вызвал он меня к себе в машинное отделение и говорит:
— Ольга, есть у меня от твоей ангины волшебство. Мама еще дома налила мне чекушку домашней настоечки. Как она сама пояснила – на всякий случай. Настойка крепкая, но на вкус приятная, очень сладкая. Тебе понравится, но глотать ее нельзя – опьянеешь, девица. Пригуби рюмку, ополосни рот, да плюй ее наружу. С этими словами он вложил в мою руку больничную рюмку емкостью 50 граммов и из темного пузырька налил в нее желтоватую жидкость. Я тут же понюхала ее, но вокруг пахло только соляркой, а затем выполнила все точь-в-точь, как советовал Иннокентьевич. Она и взаправду была приторно сладкой, но, ополоснув гортань, выплюнула ее с палубы. Горло обожгло огнем, но опресненная вода из фляжки боцмана быстро сменила неприятный привкус во рту.
Не поверишь, пастушок, только я с той минуты об ангине забыла… до сегодняшнего дня. Уже позже боцман рассказал о том, что махнула я в тот день рюмку очищенного (авиационного) керосина. Через ожег гортани теперь могу пить воду со льдом. Война всему научит! Не сомневайся! – завершила свое повествование Ольга Ивановна.
Несколько дней для Анисима пролетели незаметно. Днем он был занят в поле, вечером ждал перекура, чтоб пообщаться с Ольгой Ивановной. Журналистское чутье подсказывало ему о том, что именно запах табака и дешевого одеколона напоминал фронтовичке о днях ее молодости. С каждой затяжкой она будто оживала, и в памяти ее всплывали новые весьма забавные фронтовые случаи.
В один из вечеров, на веранде, раскуривая "беломорину", женщина заговорила тихим голосом:
— Слышал когда-нибудь, как в колхозе за трудодни работали? Так же трудились и в тылу, везде практически. Именно в этом и есть весь советский народ. Деньги для него вторичное. Да и где их тратить, жили по продуктовым карточкам.
Случай был в Архангельском порту: неожиданно в акваторию его вошла подводная лодка. С соседнего ремонтного стапеля наблюдающий сообщил, что она по опознавательным знакам – английская. У нас ведь как раз открылся второй фронт. Лодка и впрямь была иностранной, из конвоя надводных судов. По словам молодого, но с короткой бородкой, капитана, она в надводном положении шла издалека до Архангелська. Риск немалый, да только погружение для нее – смерти подобно. В ремонтном доке пояснили: не исправна группа насосов на режим заливки балласта.
Ремонтная бригада прибыла на место незамедлительно. Дорог был каждый час. Опытные электромонтеры после тщательного осмотра только руками развели. Помочь англичанам было практически невозможно. Руководство порта схватилось за головы. Однако среди рабочих вдруг кто-то вспомнил Егорыча – легендарного электрика промышленного оборудования, что еще в довоенное время ушел на заслуженный отдых. Ему, по словам коллег, все было по зубам. Ремонтировал двигатели, генераторы, как бог, да только учеников у него нет. Было предложено разыскать его. Сказано – сделано.
Через два часа в ремонтом цехе появился сухопарый, чуть сгорбленный мастер. Ему уже тогда было за 70. Оказавшись в электроотсеке подводной лодки, Егорыч тщательно, как на экзамене, осмотрел электрическую сеть. Под взглядами наблюдающих он вдруг хитро улыбнулся и, крякнув, сказал:
— Вот эту красную кнопочку я, пожалую, заменю.
Матрос снял с электропускателя несколько болтов и обнажил пучок проводов. Егорыч внимательно ощупал большинство из них и неожиданно громко по-бригадирски сказал:
— Конусную пружинку из нашей отечественной розетки принесите.
Спустя несколько минут, советская пружинка встала на место в заморском пускателе и насосы по-молодецки загудели, а уже через пятнадцать минут англичане опробовали режим погружения прямо в порту. Все прошло под аплодисменты собравшихся. Когда из под воды едва показалась рубка подлодки, старого мастера буквально взяли на руки. Тот смутился словно дошкольник. Через несколько минут с мостика плавсредства сошел к Егорычу моложавый английский капитан. На ломанном русском он произнес:
— Большое спасибо, отец, – и протянул несколько купюр. В толпе загудели голоса:
— Двести фунтов стерлингов за пружинку? Дороговато обошелся Егорыч английскому флоту!
Старик улыбнулся и тихо произнес:
— Ни к чему мне иностранные фантики. Еды у нас на них все равно не купишь. Пусть Зойка-табельщица мне трудодень запишет. В аккурат будет!
Только в 1954 году дочь Егорыча получила письмо на английском языке. После перевода она поняла: советская пружинка нашла место у иностранного капитана на браслете. Она повсюду была с ним. По-русски была приписка: "Она, как и ваш папа, спасла всю мою команду".