Валерка верил в волшебную, целительную силу материнского духа. Духа, который не давал упасть не только ей, но и всем, кто был рядом. Он верил, что ее энергия зарядит даже разрядившиеся батарейки. У него есть этому даже свои убедительные примеры. У матери был юбилей, 50 лет. А Валерка, ее любимый Валерка, прийти не может: ангина с высокой температурой. Любой бы человек сказал: "Как жаль! Ну, выздоравливай!" Любой, но не мать. Звонит ему и говорит:
- Приезжай, я тебя вылечу! Без тебя мне праздник - не праздник.
- Не могу, теть Ань, не доеду даже, плохо так.
- Бери такси, я оплачу!
- Не знаю, почему я тогда ее послушал, хреново было жуть, но поехал. Такси не взял - "жаба" задушила, кое-как доехал на метро. Иду, меня покачивает, вот только ради теть Ани и поперся... Прихожу, меня встречают, обнимают, рюмочку наливают, и как-то все пошло, пошло... Через два часа я и забыл, что болею. Всю ночь гуляли, песни пели, мы с теть Аней всегда солировали, хороший у нас дуэт был... Утром просыпаюсь, у меня не болит ни-че-го. До сих пор не понимаю, как такое получилось, но здоров был совершенно.
- А любопытная была-а! - смеется Валерка. - А она? А он? А ты что? Да как, да почему? - все расспросит!
С детства мать пыталась Мишку куда-нибудь "сунуть". Особенно ей хотелось, чтобы он "по музыке пошел". "Мишке медведь на ухо наступил", - расстроенно говорила она после очередного посещения музыкальной школы и вела его в другую. Но, ввиду полного отсутствия у Мишки слуха, "диагноз" оставался неизменным.
- Куда я тебя только не сувала! – всю жизнь потом упрекала она Мишку.
Но ее угроза "Я вас выведу в люди!" звучала у нее, пока мы не выросли.
Со мной было полегче. Господь одарил меня и слухом, и голосом. Меня везде брали, все экзамены я выдерживала. Год я ходила к старой настоящей немке, мать платила ей деньги, и она подготовила меня к экзаменам в немецкую спецшколу. Я успешно сдала их, и меня зачислили. Помню, как мы шли за ручки с экзаменов по Ленинградке, и обе были счастливы. Мать была горда, что я поступила, а я была просто рада, что рада она.
- Мам, я когда вырасту, у меня все будет, как у тебя! У меня будет двое детей, мальчик и девочка, и я буду уметь делать все, что умеешь ты! - почему-то сказала я ей тогда.
Все так потом и было. Но учиться в немецкой "спецухе" на Соколе мне была не судьба. Мы получили новую трехкомнатную квартиру в Тушино. А это было далеко, и мне не хватило годочков, чтобы ездить туда одной, а возить было некому.
Когда мы переехали в Тушино, для нас опять началась другая жизнь. Поначалу от этого Тушина все были в ужасе. После уютного, старого уголка Москвы мы приехали в какую-то "тундру". Вокруг дома, куда ни кинь взор, чистое поле. Из окна вид прямо в лес, о магазинах и речи нет. Посреди поля стоял вагончик от поезда, туда привозили хлеб и, наверное, еще что-то, чтобы мы не умерли с голоду. Была поздняя осень, очереди в этот вагончик были огромными, люди месили ногами грязь, и поэтому на землю нам стелили доски. Молоко привозили в железных бочках из ближайшего совхоза. В общем, из городских жителей мы превратились в жителей деревенских. Особенно страдал Мишка - на Соколе все: друзья, школа (последний класс). У матери тоже вся "жизнь" осталась там, и они продолжали каждый день ездить на Сокол. Хорошо еще добираться приходилось только одним автобусом - от конечной до конечной. Мне тоже было плохо: я никуда не ездила, ходить было некуда, телефонов не было, до школы целый год, и я сидела дома, выглядывая в окно, не появится ли в чистом поле кто-нибудь из сверстников. Между тем, это поле застраивалось быстро, буквально за год все вокруг изменилось. Появилась школа, магазины, леса в окно уже не было видно, потому что прямо перед нами "вырос" новый дом и прямо в нем открыли новую парикмахерскую. Пока штат не был набран, надо было решаться переходить на новое место, но мать цеплялась за старое, насиженное, и упорно ездила туда. А когда все-таки перешла, то еще долго-долго ездила по вечерам убираться в КБ и не могла расстаться с этой работой, как не могут расстаться с коровой, которая кормит, несмотря на то, что держать ее тяжело. Я уже училась в школе, мать опять, как и в садик, поднимала меня рано, причесывала, вырывая при этом кучу волос, делала два хвостика и уезжала до ночи, а я опять ложилась спать. Поэтому в школу, как и в детский сад, я всегда приходила лохматая.
Один раз на улице был страшный ливень. Мать приходит домой вся мокрая и посылает Мишку туда же: "Беги на остановку, там висит объявление про музыкальную школу! Оторви и неси домой!" Мишка побежал тогда под этим ливнем, можно сказать, за моим музыкальным образованием, и сам мокрый "в нитку" приносит такой же мокрый и рваный плакат-объявление о наборе детей в музыкальную школу. Мы соединили все рваные кусочки, и вскоре мать повезла меня на прослушивание. Меня зачислили, и сбылась ее мечта - отдать хоть одного ребенка "по музыке". Записав меня на класс фортепьяно, она не подумала о том, что мне надо будет на чем-то играть. Пианино - вещь дорогая, и она не могла тогда мне его купить, и целый год я занималась дома, выполняя домашние задания, стуча пальцами по столу. Кроме того, каждый месяц надо было платить двенадцать рублей за обучение. Для матери тогда это была тяжелая ноша, она сама была уже ничему не рада и каждый год ждала и надеялась, что музыку я брошу. А иногда сама уговаривала. Но я и слышать про это не хотела, начинала реветь, и мать все семь лет как-то "тянула". Инструмент для меня пришлось взять напрокат, и каждый месяц платить еще и за него. И только когда я уже заканчивала учиться, мать мне купила в "уцененке" свой инструмент. Зато это был "Шредер", а под декой был герб с надписью "Сделан для дворца ее императорского Величества..." Это означало, что он был сделан по индивидуальному заказу...
По вечерам я любила ходить встречать мать на автобусную остановку, особенно зимой, когда идет снег. Я мечтала, что он меня засыплет, я под ним умру и все будут обо мне плакать. И не сводила глаз с пустынной дороги. Если вдали что-то светилось, значит, это автобус, больше ехать в такое время было некому. Оставалось только дождаться, пока он подъедет поближе, и высмотреть там мать. Я загадывала желание: если она в этом автобусе, значит, оно исполнится. Если нет, то все по-новой - всматриваешься вдаль и т.д. Если Мишка из дома не выпускал, значит, я стояла у окна, автобусная остановка была видна, и я следила за одинокими фигурами людей, которые выходили из автобуса, угадывая среди них мать. В темной комнате я стояла и по часу, и по два, уже после того, как меня загонят в постель, и только когда на голом пустыре увижу знакомую одинокую фигуру, прыгала в постель, делая вид, что давно сплю. Но это не могло долго продолжаться, и матери с Соколом пришлось "порвать".
Борисовна
Мать стала работать около дома. Этот огромный салон-парикмахерскую сами мастера прозвали "цирюльней", и это название между ними так и "ходило" многие годы. А друг друга они звали "девки", и мне тогда это слово совсем не казалось грубым, даже наоборот, родным каким-то. "Цирюльня" по определению место было очень суровое: работа с людьми по восемь часов на ногах тяжела. С вечерней смены за ночь эти ноги еще не переставали "гудеть", как уже надо было выходить на следующую смену, утреннюю. Но зато были и свои незаменимые плюсы. Здесь был свой мир. Если ты свой, тебя направят туда, где сошьют шубу по сходной цене, продадут мясо и т.д. Люди дорожили знакомствами, связь "клиент - мастер" была очень тесная. Это сейчас в парикмахерской слова не скажешь, так как в залах орут телевизоры, работают фены. А тогда работали в тишине. Ни телевизоров, ни фенов - сушилки в отдельных помещениях, и все располагало к общению. Мастер знал всю жизнь своего клиента: какой у нее муж, какие дети, и наоборот, зачастую помогая друг другу и оказывая всяческие услуги. "Хорошего" клиента девки передавали по кабинетам друг другу из рук в руки. А позже, в 80-е, фарцовщики и спекулянты осторожно заводили здесь знакомства и свой дефицитный товар первым делом несли "верным" людям в "цирюльни". Поэтому девки и одевались круто, вкусно ели, могли попасть на любую премьеру хоть на Таганку, хоть в Ленком, везде был, как говорили в то время, "блат", за это и вкалывали.
По вечерам я приходила к матери на работу. Первые годы с уборщицами было плохо, и мастера сами подметали стриженый волос у своего кресла. Клиентов в те времена было много, в фойе всегда сидело полно народу, и туфли мастеров порой утопали в волнах чужих волос, заметать им было некогда. Я сначала помогала матери, а потом и всем мастерам, мне нравилось освобождать им место от волос. Ножки в туфельках становились такими чистенькими, и мастера, в своих белых накрахмаленных халатах, становились похожими на врачей. Волосы я шваброй "тащила" в бытовку, наметая целую гору, которая была мне по шейку. Но это было еще не все. В те времена люди каждый день должны были нести какие-то подвиги и преодолевать бесконечные трудности. Человеческая мысль тогда еще не дошла до того, чтобы придумать, как сейчас, болоньевые накидушки, с которых волосы скатываются сами. Пеньюары были белые, хэбэшные, к которым волосы прилипают намертво. А клиента надо было накрывать чистым, глаженым пеньюаром, потому что тогда очень модно было жаловаться, и все клиенты страх как любили, чуть что, сразу требовать жалобную книгу. И вот этот пеньюар сначала надо было трясти руками, чтобы стряхнуть основную массу волос, а затем чистить в машине, которая засасывает его специальными щетками. Каждый раз это была "схватка". Она засасывает, а ты пытаешься вырвать у нее этот злосчастный пеньюар. Бывало, что эта бешеная машина вырывала у меня из рук эту простынь, и тогда - беда: чтобы достать ее оттуда, надо было вскрывать брюхо этого ужасного агрегата. Чтобы этого не случилось, я шла к нему, как на врага, собирая все свои силы. Но и это еще не все: после чистки их надо было гладить. В бытовке стоял гладильный стол с вечно горячим утюгом. И только тогда я, довольная и гордая, ожидая похвалы, несла стопочку тепленьких пеньюаров матери. Но она только кидала на меня сердитые взгляды: куда пропала? Чистые у нее уже закончились, работать нечем, а мне приготовлена уже новая куча таких же "волосатых", но мастера опять уже по колена в волосах, хватаю швабру, освобождаю их от волос, и опять все по-новой.
Татьяна Московская.
Продолжение следует.