Не сказать, чтобы очень часто, но периодически снится мне… война. Гул летящих самолетов, бомбежки, горящие дома, воронки от взрывов бомб, бесконечные потоки беженцев…
Я испытываю весь ужас происходящего. Почему? Все было бы естественно, если бы я была очевидицей этих событий. Такое врезается в память навсегда, забыть подобное невозможно. Но дело-то в том, что я родилась уже после войны. Почему же я так часто просыпаюсь в холодном поту, переживая вновь и вновь события, участницей которых я быть никак не могла. Существует такое понятие – генетическая память. Может, дело в ней? Ведь и моих близких родственников (впрочем, как и многих, многих других) война не обошла стороной, а оставила свой жуткий след в душах. Участником войны был мой отец, Бочкарев Иван Васильевич. Это он, совсем еще мальчишка, видел эти ужасы, он пережил их, они врезались в его память и на генетическом уровне передались нам, его детям.
Отец
Папа мой с детства мечтал стать журналистом. Еще будучи школьником, писал заметки в районную газету, в республиканскую прессу. Рассказывал в них о жизни школы, о проблемах, волновавших его сверстников. Неплохо у него получались и стихи. Их тоже иногда публиковали.
Сразу же после окончания школы в качестве поощрения за сотрудничество в печати Иван был направлен на курсы рабселькоров "Крестьянской газеты". Затем был принят литработником в районную газету "По Сталинскому пути". Все шло хорошо. Мечта сбылась.
Но началась война и нарушила все планы моего отца. Девятнадцатилетним юношей идет он добровольцем на фронт, становится минометчиком в разведроте. Об этих годах отец рассказывал крайне мало, не любил эти воспоминания. Но если судить по тому, что уже в 1941 г. он был награжден Орденом Отечественной войны II степени и медалью "За отвагу", то, я думаю, он был "в краю отцов не из последних удальцов". Ведь в начале войны награды раздавались крайне скупо.
Я уже сказала, что папа был не многословен в рассказах о войне. Но помню, когда я еще училась в начальных классах, был у нас большой медный семейный самовар. Вокруг него мы обычно собирались за чаепитием. И однажды, когда мы с папой разжигали этот самовар, он спросил меня: "Знаешь, на что похожа самоварная труба?". Я недоуменно посмотрела на него. А отец продолжил: "На мой миномёт!". Я тогда подумала, что папа шутит. Но он был серьёзен.
Еще помню, когда я уже была студенткой филфака, папа приехал ко мне. Мы с ним вместе ходили в кинотеатр на какой-то фильм о войне. После сеанса зашли в парк, сели отдохнуть на скамеечке. Папа неожиданно разговорился. Как жалею я теперь, что я тогда, по горячим следам не записала его рассказа! А человеческая память – штука не очень-то надежная. Многое стерлось из неё: имена, даты. Но теперь я просто обязана восстановить хотя бы частично то, что смогу вспомнить.
1941-й год. Отец идет на войну добровольцем. Бои шли горячие. Приходилось отступать. Терпели большие потери. Много раз приходилось ходить в разведку. За доставленного в штаб "важного языка" с портфелем документов отца наградили орденом. Папа рассказывал и о своих друзьях, о том, какие это были замечательные парни. Но имена, фамилии, события, - всё стерлось из памяти. (Еще раз сожалею, что не записала в своё время).
В ночь с 11 на 12-е июля 1942 г. отцу приснился странный сон. Будто бы в бою во время атаки у него отвалилось дуло автомата. Он бежал в атаку, а стрелять не мог. Проснулся он с ощущением того, что что-то должно случиться.
12 июля был тяжелый бой, в котором отец был ранен: прострелена грудь и правая рука в области предплечья. Атака врагов была отбита, но папа остался лежать на поле боя. Его сочли погибшим. Но он был жив. Терял периодически сознание, приходя в себя, старался понять, где свои, а где враги. Боли почти не чувствовал, помнит, что нестерпимо хотелось пить. Стонал и вновь уходил в забытье.
Очнулся ночью от скрипа телеги тихого говора на украинском языке. Говорили мужчина и женщина. Очевидно, они подбирали и спасали оставленных раненых. "Жив – услышал отец. – Совсем еще мальчик!". Над ним склонились пожилой мужчина и совсем юная девушка, его внучка.
Они осторожно подняли отца и положили в телегу. Там уже было двое раненых. Старик припорошил их сеном. Больше отец ничего не помнит – потерял сознание.
Очнулся он, когда их грузили в санитарный поезд. Затем вновь провал, потеря сознания. Смутно всплывают в памяти лица женщины-врача, санитаров. Потом снова беспамятство.
Однажды он пришел в себя во время стоянки поезда. С места, на котором лежал отец, можно было посмотреть в окно. С большим трудом он повернул голову, посмотрел в окно и заплакал: поезд стоял на станции Оброчное, это же совсем рядом от дома! А он такой беспомощный!.. Поезд со скрежетом тронулся…
Далее госпиталя, операции..., госпиталя. Долго пришлось поваляться по ним. Правой руки он лишился. Рану на груди залечили. Но до конца жизни папа чувствовал, так называемые фантомные боли: то палец зачешется на несуществующей руке, то локтевой сустав заболит к непогоде…
А еще до конца жизни он сожалел, что не в состоянии был узнать имён того старика и девушки, спасших ему жизнь, и не смог отблагодарить их. Это делаю сейчас я, его дочь. Я молюсь и буду молиться за них, за их потомков. Пусть они никогда не прочтут этих строк. Но есть в мире невидимые, необъяснимые связи, позволяющие мне отблагодарить их. Ведь снится же мне война, мне, рожденной уже в мирное время, ведь существует же память, которую называют генетической…
Дядя Миша
В жизни много загадочного, того, что объяснить весьма сложно. Вот "помню" же я ту войну. А как объяснить "весть" о гибели старшего папиного брата Михаила Васильевича Бочкарева в той же жестокой войне?
Он ушел в армию еще до начала войны. Летом 1941 года должен был демобилизоваться. Да тут война…
Перед уходом на службу он рассадил около своего дома вишневый сад. Пусть, мол, радует близких весной пышным цветением, а в конце лета – сочными ягодами! "Будете меня добром вспоминать, глядя на этот сад", - сказал он. Тогда никто не придал значения его словам.
…Его уже ждали домой, готовились к встрече. Но война все перевернула…
Всего два письма получили дома от Михаила. Одно с фронта, мол, бьем врагов, добавил по-эрзянски: "тяжело, но победа будет за нами". Второе письмо пришло из госпиталя, из Сочи. Писал, что ранен, что лечится в госпитале, скоро снова на фронт. Фотографию прислал. На ней он стоит веселый, в кругу друзей, все в белом больничном белье. И все… Вестей больше не было. Пришёл с войны мой отец без правой руки. Со слезами и громким плачем встретили его родители и сёстры. Отец коротко сказал: "Я живой, пусть без руки, но с головой! Будете плакать – больше не увидите меня!".
После госпиталя отец некоторое время работал политруком по линии военкомата, а 1944 г. и до конца жизни посвятил себя журналистской деятельности.
…А от Михаила не было никаких вестей. Соседям приходили письма, похоронки. А тут ничего. Бабушка моя Пелагия молилась упорно целыми ночами. Просила Господа дать хоть какую-то весточку от сына Михаила. Но все было по-прежнему. Однажды весной, перед самым рассветом, она, помолившись, вышла к дяди Мишиному вишневому саду. Предутренняя прохлада окутала молодой сад. В этом году он впервые цвел. Цветы уже осыпались, крошечные зелененькие вишенки скоро будут наливаться соком. Их совсем немного – первый урожай. Бабушка, перекрестившись, встала на колени, взмолилась: "Господи, если жив мой Мишенька, дай мне услышать живой звук, если же нет…". - Она не успела договорить, как в предутренней тишине раздался странный звук: словно две подвешенные деревянные дощечки ударились одна о другую: "Бам!". Не мычание коровы, не пенье петуха, не говор чей-то, даже не лай собаки, а мёртвый звук от удара друг о друга дощечек…
Молча встала бабушка моя Пелагия, поклонилась на восток, пониже повязала платок и пошла домой. Поняла она: сына в живых нет… Господь дал весточку.
Долго, до середины 70-х годов, дядя Миша считался без вести пропавшим, до тех пор, пока мой отец после упорных поисков не нашел подтверждение, что дядя Миша погиб по пути из госпиталя в часть. Разбомблен был эшелон, в котором он ехал.
Лепешки
Грозная, страшная сила – война. Тяжело было бойцам на фронте биться с врагом до победного конца. Но, пожалуй, не на много легче было и в тылу.
Моя инелейская бабушка – одна осталась дома. Мама моя, её дочь, вышла замуж за моего папу и жила в райцентре. Анатолий, мамин брат-погодок, работал трактористом в колхозе, хотя ему еще не было 17 лет. Его неделями не было дома. А четырнадцатилетняя дочь Шура, моя будущая крестная мать, была взята на рытьё оборонительных окопов. Она была самой младшей в группе. И бабушка очень переживала за неё, плакала, молилась.
Работала бабушка в то время на молочно-товарной ферме. Жили голодно. Но бабушке и дяде Толе, как постоянным работникам, выдавали немного муки. Да бабушка держала корову. И вот из муки и молока она пекла лепёшки, выходила на улицу и раздавала всем встречным. Сама же думала: "Может, и моей Шурке кто-нибудь кусочек хлебца подаст…".
Через какое-то время Шура вернулась домой вместе со всеми. Вернулась повзрослевшая, похудевшая, поизносилась её одежонка, но Шура была здорова. Она-то и рассказала бабушке интересную историю. Когда их вели строем на работу, почти каждый день выходила им навстречу женщина. Отыскав в толпе Шуру, она совала ей в руку теплую лепёшку, "совсем почти такую, как у тебя, мама!" - закончила свой рассказ Шура.
А бабушка всегда повторяла: "Сделавши добро – не кайся!".
Дядя Толя
Дядя Толя, мамин брат, имел бронь, так как работал трактористом, да ему и не было восемнадцати, но он все время рвался на фронт.
Когда исполнилось ему восемнадцать, добился отмены брони и добровольцем ушел на войну. Да "опоздал". Пока был в учебке, наступил победный май. Не успел бить фашистов мой дядя. А тут война с империалистической Японией. И война-то была недолгая. Да только вот с неё пришло в дом моей бабушки казенное письмо – похоронка. Погиб в последний день той войны в далекой Маньчжурии её сыночек, погиб от прямого попадания снаряда в окоп. Чуть позднее пришло письмо от друга Анатолия. Он описал подробности его гибели. Оплакали родственники погибшего. Отпели в ближайшей церкви. На кладбище в Инелейке поставили православный крестик, зарыв в могилу отпетую земельку и щепотку земли с места его гибели, присланную другом.
…Спустя время, когда уже я жила у бабушки, увидела на полочке у божнички чернильницу-непроливайку. У меня была такая же, только черная, а это светло-коричневая. Бабушка сказала, что это память о дяде Толе, его школьная чернильница. Мне очень захотелось попользоваться ей. Как-то, когда бабушки не было дома, я решила налить в неё фиолетовых чернил. Но не сумела сделать это аккуратно и испачкала её. Решила отмыть её в ручье, что впадал в речку Инелей. Мокрая чернильница выскользнула из моих рук. Поток, довольно быстрый, понес её по течению, заросшие берега не давали возможности спуститься к воде. И скоро чернильница бесследно исчезла.
Как рассказать об этом бабушке? Как объяснить? Скрыть невозможно, да и нечестно. Вечером, всхлипывая и вытирая слезы, запинаясь, я все четно рассказываю бабушке. Нет. Она не ругала меня, не укоряла. Только вздохнула тяжело и сказала: "Вот так, словно потоком, смыла моего милого сыночка война… Да не его одного…". И ушла в другую комнату.
Много, много жертв у войны… Сколько погибло в боях, сколько умерло от ран и болезней, от голода и непосильного труда в тылу… кто сосчитает? Да и возможно ли это?
Вот и снится мне на уровне генетической памяти война… И будет сниться, пока я жива.