Нам очень хотелось бы, чтобы его прочитали как можно больше ковернинцев: автор подробно - и серьёзно, и, порой, с определённой долей юмора - рассказывает о жизни, традициях и обрядах наших предков, живших в начале ХХ века. Этот труд, мы уверены, будет интересен как старшему поколению, так и молодёжи. Из него каждому можно почерпнуть много интересного и познавательного для себя, с головой окунуться в историю своей малой родины. Отметим, что для более удобного прочтения мы разбили его на подзаголовки.
Вступление
Помещая в настоящем сборнике часть записанных мною в Ковернинском крае, Костромской губернии, в 1914-17 и 19 гг. произведений народного творчества, я должен оговориться, что большая часть собранного мною материала записана совершенно случайно, во время служебных поездок, и не от известных рассказчиков-специалистов, а от заурядных крестьян-кустарей: сапожников, рогожников и других.
Помимо того, делая первые опыты записей, я не был ещё знаком с теми требованиями, какие необходимо соблюдать при записях, и не имел перед собой выработанного плана. Да и служебные обязанности не всегда благоприятствовали систематической работе: то нужно было организовать большую выработку рогож и кожаных сапог, то срочно отправлять их в Кострому и т. п.
Все эти дела мешали сбору материалов, да и не всегда на почве службы устанавливались с крестьянами-кустарями мирные, добрые отношения, что, разумеется, не оставалось без влияния на качество сборов. Поэтому-то в моих записях немало шероховатостей и упущений, которые особенно ясны стали мне, когда я приступил к их обработке. К числу их надо отнести, прежде всего, недостаточно полное описание условий, при каких производилась та или иная запись (не всегда указано место, время, лицо, от которого записано) и, затем, не совсем точное воспроизведение народной речи со всеми её особенностями. Хотя я и старался записывать все особенности местного говора, но Ковернинский край настолько разнообразен по своему наречию, что и опытному собирателю не так-то легко записать крестьянскую речь безошибочно. Особенно трудно записывать, когда рассказывают сбивчиво или очень скоро - повторяются, плюются, сердятся и досадуют на себя и свою забывчивость, а тут еще посторонние мешают своими замечаниями и поперечностью, "полно-ко, полно молоть-то, не дело", и тем окончательно сбивают и рассказчика и записывающего.
Приходилось не раз наблюдать, как свободно рассказывают крестьяне среди своих; совсем не так рассказывают они собирателю, они стесняются „ чужих “ и боятся „подвоха", а уж если переспросишь во время рассказа что-либо непонятное, тогда окончательно теряют вдохновение и сбиваются. Но случалось и так: после записи прочитаешь самому рассказчику, и он охотно замеченные пропуски и искажения своей речи исправляет.
При специальных расспросах о сохранившихся в той или другой местности народных произведениях мало что удавалось записать интересного, так как крестьяне никак не могут понять, что их „жистью", „глупостями" могут интересоваться ,,сурьёзные“ люди, и думают, что или „с подвохом", „гля налога", или „гля просмешки" записывают от них, почему и стараются, большею частью, рассказывать „скоромные вещи, неприличные по содержанию, или просто отнекиваются, говоря: „Мы люди темный, ничево не знам“, а иногда с сердцем прибавляют: „Этим бездельем занимаютса только сытые и довольный люди, от неча делать", или „ума рехнувшии", „дураки". „Неуш-то, родимый, эки-то пустяки нужны гля пользы?"
Если крестьяне видят, что интересующийся их рассказами одет прилично, считают его „барином", думают, что занимается он от безделья и „обморачиват нас дураков", а плохо одетого называют „оборвышем", „котом", „рванью" и толкуют между собой: „Чай какой нибудь кот—хороший чиловек не будит бездельничать, гляй-ко матко! Эко-то дело, вон до чево довело парнёнка-то— оборвался весь, не нашто не похож. Работать, видно, не охота, ну и шататся по белу свету". — „Што смотрит начальсво-то на их!“ И всё это не стесняются говорить прямо в глаза!
Главное—все чего-то опасаются. „Ты не очень ему, родима моя, всё рассказывай, што бы не вышло, спаси Бог, у ево хватит ума-то! Вон он какой дошлый, дотошный, все выпытыват". Случайно вошедшая женщина во время рассказывания и записи сначала прислушивается, посмотрит подозрительно, а потом дёрнет кого-либо поблизости стоящих и шёпотом спросит: „Што это у вас за гось?"— „Да бат из Костромы".—„Знаш, родная моя, он шпиёнит, все записыват, да сопчит в Кострому". И так русский человек, наученный горьким опытом, крайне осторожен; он вместо своих рассказов предпочитает сам послушать приезжих из города. „Уж очень своё-то пригляделось, прислушылось и надоело". Слушают чужих очень охотно, а также любят слушать „антиресные" книги, при этом если ребёнок „заревёт* (помешает слушать), то не стесняются и поколотить его: "А ну, молчи, горлан эдакий, у!... пась-то разинул, настоящий родимый батюшка! Али испужался гостя?”
Очень откровенны крестьяне с тем, кто сумеет дружески расположить их к себе.
Любят они „простых" людей и с ними всегда откровенней. Иногда, разговорившись совершенно случайно, расскажешь что-нибудь из своей жизни или о виденном и слышанном, и этим невольно вызовешь на свободные разговоры и рассказы.
Довольно весело бывает и много можно услышать любопытных и интересных рассказов на „поседках" у старух. Они собираются со всей деревни и даже из других деревень в один домик и прядут при лунном свете, „по месицу", да в потёмках „на память", „ощупью". Прядут и доселе иногда ещё и на старинных прялках с резными раскрашенными донцами. К ним приходят старики, „девчонки" и парни. Рассказов всевозможных, сказок, легенд и воспоминаний—масса. Иногда расскажут какую-нибудь страшную небылицу, или „сбыль" (быль), после которой девицы боятся выходить на улицу, да и больших-то „оторопь", „жуть" берёт, а маленькие так те прямо заявляют: „Мама, боюсь"...
Также много интересного рассказывают „ходячие" портные, не мало побродившие „по свету Божью" с своей иглой, большими ножницами и очками, перевязанными веревочкой, и „видавшие много разных видов". Кстати сказать, вообще сказки рассказываются и песни поются больше и чаще ремесленниками, чем заправскими крестьянами.
Иной раз где-нибудь в крестьянском доме ляжешь спать на полу или на полатях, и, как только погасят огонь, начнутся разные рассказы: кто во что горазд, и так досадно делается в это время на то, что не представляется возможным записать слышанное. Много интересного рассказывают перед Пасхой в церковных сторожках. Из дальних деревень приезжают или приходят с вечера. „Страсти" слушать не все „охочи“, ну, заберутся в сторожку, и начнутся рассказывания. Осенью, в длинные вечера, в особенности „с праздника"(в праздник), „спать то рано - не охота, да и делать-то неча“ (грех работать в праздники), тоже много рассказывают „всякой всячины".
А как приятно слушать непринуждённых и увлекающихся рассказчиков и песельников, видеть их позы и слышать их искренний голос и плавное тихое пение! Всем известно, что русский человек поёт от радости, поёт при горести, везде и во всем высказывая свои душевные настроения и переживания. Как верно ни передавай народную поэзию записью, но она сама по себе не так интересна, вот если бы можно было сопровождать запись фотографированием певцов и рассказчиков в момент пения или рассказа—и переложением на ноты напевов, или воспроизведением их с помощью фонографа— в таком виде записи были бы куда интереснее.
Первый мой опыт в собирании народной поэзии относится к 1914 г., ко времени русско-германской войны. Начал я свои записи с особо любимой деревней песни— "частушки". Записывать „частушки" очень легко, да и проверить записанное всегда можно, потому что "частушку" слышишь повсюду. Вот по деревне идёт партия подростков, и один из них играет на „игрушке" (гармоника), а другие выкрикивают частушки, маленькие ребятишки вперегонки бегут за этой партией и подпевают и таким образом скоро заучивают эти песенки. Что недослышишь от одних, услышишь от других. Поют "частушки" также и девицы, гуляя по деревне, по лугам, сидя у домов и „онбаров". Словом, частушка в полной моде, её можно слышать везде и всюду: а, часто слыша, легко записать.
В 1919 году, в августе—сентябре, я совершил первую специальную по собиранию народного творчества поездку, от Костромского Научного Общества по изучению местного края, в Ковернинский и Макарьевский уезды. Надо сказать, что время, избранное для поездки, было неблагоприятным, так как, кроме общих хозяйственных неурядиц, крестьяне поголовно были заняты полевыми работами и ходьбой „за ягодам и за грыбам". Нередко приходилось встречать в деревнях лишь маленьких ребятишек да дряхлых стариков, „которы едва бродят да занимаются „лёжкой на печи". При таких обстоятельствах для записей и наблюдений приходилось пользоваться исключительно праздниками, когда крестьяне, по заведенному обычаю, днём после обедни или вечерком „гуляют", сидят „осередь" деревни у дома и толкуют о своих делах, или случайными встречами.
Признаться, в такую страдную пору, когда народ обливался горячим потом на работе, стыдно становилось отрывать людей от дела для такой „затеи", как записывание песен и сказок. Бывало, знакомый, завидя издалека, по доброте, достойной русского человека, бросает работу и торопливо шагает навстречу с расспросом: "3ачем Бог послал тибя к нам? По каким таким важным делам?". И вдруг неожиданно удивляешь его ответом: „за песенками и сказками". После такого ответа сразу замечаешь удивление на его лице и слышишь: "А я думал, дело како", и тотчас торопится к своей работе. Можно уверенно полагать, что все такие оторванные мною от дела люди в душе, да, пожалуй, и открыто, ругали меня, что называется „вовсю". - Но, всё-таки, при всех неудобствах, мне удалось кое-что сделать в эту поездку и записать немножко поосновательнее, чем это было в первый раз; конечно и теперь были недостатки, которые выясняются, к сожалению, позднее, уже при обработке материала. Однако, я думаю, что за все эти недостатки, пропуски и промахи не осудят меня собиратели народного творчества, знающие все трудности собирания, особенно приняв во внимание настоящее, вообще мало благоприятное для такой работы время, когда рассказчики боятся "пуще“ прежнего:
"Тода“ боялись „налогов", а теперь тюрьмы; „молвил лишне слово, как раз и угодил прямо в тюрьму": „Али ище хуже тово".
"Край сравнительно глухой, но интересный…"
За последнее время сильно изменилась крестьянская жизнь, деревня переживает большую ломку—исчезают бесследно стародавние особенности и заменяются новыми, лишёнными поэтической самобытности, сердечной искренности и простоты. Добрые старые обычаи рушатся. Гибнет настоящая народная поэзия, ее заменяет городская и фабричная, которая быстро, как зараза, проникает в самые медвежьи глухие уголки.
Особенно сильно изменилась жизнь деревни со времени революции, с тех пор, как стали появляться в деревне различные „политиканы", „агитаторы". Кроме того, многие из крестьян сами стали чаще бывать в городах и на чужой стороне, и, возвращаясь оттуда, они вносят в деревню некоторые новшества. Как везде и всюду, перемена в первую очередь сказывается в нарядах, но постепенно и внутренняя жизнь деревни перестраивается на новый лад.
Но, несмотря на все эти изменения, всё еще хранятся в некоторых местах губернии остатки прежнего народного творчества. Селения, отдалённые от центра, за лесами и за болотами, сохраняют еще свою старинку. Есть ещё по глухим местам крестьяне, которые не тронуты городскими влияниями и хранят заветы стариков. В эти глухие места, пока еще не поздно, должны быть совершены поездки теми, кто интересуется народным бытом. Вообще мы переживаем время, когда с наблюдениями следует поспешить. Иначе, если своевременно, теперь же, не записать того, что сохранила ещё народная память, то окончательно погибнет живая народная поэзия, не оставив по себе и следа, а будущее поколение вовсе и не будет знать, как жили до него в данной местности, что пели и что рассказывали и чем развлекались.
Собиратели народной поэзии знают, как приятно самому собирателю обрабатывать свой материал; при обработке представляется всё: лица, от которых произведены записи, и все трудности записи от них, все мучительные и приятные переживания этого времени, ругань крестьян и приятные беседы с ними, весёлые и скучные дни, ненастная погода, голод и холод, дорожные заболевания, солнечный блеск, сверкание снега, лес и поле. Все это сливается в цельный образ, даёт как бы рамку для самых записей, фон для картины. С этим фоном я и хочу познакомить кратко читателя.
Место, где я записывал так называемый „Ковернинский край", край довольно своеобразный, сравнительно глухой, но интересный своей самобытностью, частью описанный Мельниковым - Печерским в его знаменитых „В лесах". Центр этого края — с. Ковернино, недавно переименованное в уездный город. По рассказам стариков,
Ковернино в прежнее время было деревней „Коверкино“, а в трёх верстах от неё около и ныне существующей деревни Беляево стояло село Сорокино Возле этой деревни протекает ручеек. Старики говорят, что на месте ручейка текла в прежнее время глубокая и широкая речка Беляевка, но вот сразу, „в ту же минуту" пересохла, лишь только повезли последние части храма с. Сорокина в торговую деревню „Коверкино". Говорят и по-другому: в этой речке купался монах Беляевского монастыря и утонул, за это монахи и прокляли эту речку: "3а то, што черти в ей утащили монаха в безну", после этого она будто и пересохла.
По рассказам достаточно сведующих лиц, документы, характеризующие Ковернинский край с разных сторон, имелись при Ковернинском волостном правлении, но по распоряжению земского начальника были проданы торговцам на обёртку товаров, почему, углубляясь в прошлое Ковернина, приходится довольствоваться одними показаниями старожилов.
Село Ковернино широко раскинуто в болотистом месте на речке Узоле, которая весной разливается и даёт возможность сплавлять плоты; рядом стоящие кожевенные заводы грязнят воду и портят воздух; в селе несколько довольно приличных деревянных и полукаменных построек и множество полуразвалившихся домиков, сараев и овинов. Осенью, и вообще в ненастную погоду, бывает ужасная грязь. Я думаю, что если бы не каменная мостовая, „не каменка", и не проехать бы и не пройти. Улицы с. Ковернина до
1913 г. освещались только мигающими керосиновыми фонарями, а с 1913 г. - керосино-калильными большими фонарями на высоких столбах, чему крестьяне радуются: „Как к Кинешне подъежжаешь, право!"
Ковернино находится в 40-45 верстах от Волги, в 100-110 верстах от железной дороги, станции Кинешма; чтобы пробраться в Ковернино, немало приходится перенести мучений. Весной и осенью многие селения, в особенности „залесные", бывают лишены возможности недели по две бывать в Ковернине из-за разлива рек и вообще плохих дорог, поэтому заранее запасаются продуктами на Ковернинском базаре и материалом для работ, от ковернинских раздатчиков.
Почтовое сообщение бывает три раза в неделю, но и то не всегда аккуратное; по селу Ковернину почта разносится почтальонами, а для деревень передается в сторожку волостного правления, где раскладывается по разным ящикам и часто перепутывается: один кто-нибудь из крестьян берёт на всю деревню, бывает, что и теряет или передаёт уж очень поздно. Я слышал, как один крестьянин говорил другому: „Ha-ко тибе письмо! Стал одевать празнишный жилет, вижу, што-то есь в ём, да и здумал, што ато твоё письмо, я взял ево в Ковернине, не помню уж когда, в какой-то празник". Осенью, когда замерзает Волга, и весной, когда она проходит, Ковернино бывает совершенно отрезано от всего мира. Телефон, соединяющий с Макарьевым и Кинешмой (устроенный в 1914 г ), перерывается, почта не ходит с неделю и даже больше, и живёт тогда Ковернино своей однообразной жизнью. Давно уже думают устроить ж. д. (железную дорогу. – Прим. редакции), намечен был даже путь, „натыканы колошки", но так и заглохло дело по случаю войны.
"Четверговские" базары
Но зато Ковернино „гремит“ своими большими „четверговскими“ базарами, на которые привозится много льна, мочала, рогож, муки, скотины, лошадей, сушёных грибов— местного сбора и привозных, в июле-августе масса муравьиных яиц, пушнины, зайчатины, дичи, привозной из Сибири- Ирбита, торгуют огурцами, горшками: „пяташниками", „гривевными", "мясными", „кантиками", „поляками", „варенишниками", лубочными картинами, лестовками, крестиками, образками, поисками, евангелиями, старинными и другими книгами и пр. и пр. Тогда всё оживает, многочисленные самодельные торговые ларьки „шумит“, и около них толкается куча народа-покупателей. Особенно „велики“ базары бывают в ярмарочные дни: Вознесенье, Ильин день и Покров.
В самом селе торгуют скотиной и разными крестьянскими товарами. Около церкви торгуют льном и рогожами, тут же конная торговля, где цыгане гоняют своих "чуть живых" лошадёнок - бедняжка еле бежит от сильного хлестания кнутом, а цыгане хлещут беспощадно и кричат: „ппру!“..., крестятся на церковь, хваля свою лошадь, надувая мужиков, всучивая им клячу или еле живую или с норовом лошадь. Рядом купцы обвешивают мужиков при покупке льна, а прасолы обсчитывают за купленную рогожу. Мужик чешет затылок, замечает неправильность: „што-то, паре, не так, ровно больше должно быть“. Но проверить никак не может: „не учон, царе, вот и ни могу никак сощитать", а скупщик, уверяя его в своей правоте, опять и опять довольно умело обсчитывает мужика. В торговом обмане не имеют значения никакие различия веры, даже старообрядцы не видят в этом греха ибо: „про это нигде в священном писании не сказано ничево“.
В середине базара (села) часовенка, из которой ежеминутно слышится звон колокола, дающий знать о сумме пожертвования, кто сколько пожертвовал „от своих праведных трудов“: копейку—так один удар, две—два удара и т. д. Иногда сторонние (публика) и посмеются над „поусердствовавшими": "Ей! Друг милый, што как мало положил? Кажись, слава Богу, есь отчево и поболе пожертвовать! Поди добавь"...
Вместе с тем крестьяне несколько скептически смотрят на судьбу своих пожертвований в церкви: „Ево, как церковнова старосту, не учтёшь, подашь угоднику, а он берёт себе; „ну, ладно, Бог с им, он за это и в ответе перед Богом, на том свете с ево взыщется".
На базары съезжаются крестьяне не только соседних, но и отдалённых; селений.
Крестьяне считают за большое праздничное удовольствие "погулять" на Ковернинском базаре до полной усталости, до „фу-ты, как измучился, как устал-то, ух ты!"..., на базаре, на котором можно „видеть разный народ", „встрется" с давно невидавшимися знакомыми, „поздаровкатся" с „ими", узнать про здоровье, узнать все новости в округе и пр.
Бойкая торговля бывает в масленицу разной рыбой и мёдом на блины и оладьи, на каждом шагу попадаются с посудиной за мёдом, а купившие лижут его, доставая пальцем. Только и слышится: „ц, хорош мёд-от, неча баить, а намеднись я купила у С., совсем не такой".
Из дальних селений с вечера пробираются в „Ковернино" с товарами, скотиной да за покупкой. Всю ночь слышится крик людей да мычанье коров. Многие на возах и ночуют, а ближайшие рано утром, „чем свет" едут и идут на базар, так что торговля начинается рано утром, а кончается в два часа дня.
Деревенская молодёжь, празднично разодетая, расхаживает по селу, щёлкая орешки каленые или торопливо шелуша семечки. „Учителки", „ученицы", т. е. учительницы, скучавшие в своих медвежьих уголках, мёрзнувшие в плохо натопленных и худых школах, имевшие редкое удовольствие встретиться с подругами и попеть: „Медленно движется время" и т. п., в четверги бросали ученье и шли на базар - гулять.
На базарах кучками толпятся высокого роста здоровые люди с широкими и длинными бородами и дряхлые старички - "начётчики" разных толков, горячо споря о том, чья вера лучше, и каким крестом нужно молиться, чтобы спастись. Старики поднимают кверху правую руку с „благословенным" крестом: „вот каким нужно молиться!" Православные оспаривают: „Этим только благословляют, а не молятся", а на это старички, горячась, кричат: „Да неужели вашей щепотью молиться? Этим крестом только табак нюхают, а не молятся", "и в церкви-то у вас поют, точно песни на гуляньи, и разговаривают сё ровно, как на базаре" и иконами-то торгуют возам".
Старообрядцы не давали проходу ни одному священнику православному, непременно остановят расспросами о священном писании: „Што сказано в такой-то главе такого-то пророка и апостола?" и т. д. Кстати нужно сказать, что в Ковернинском крае есть православные священники из сапожников, (чем, между прочим, гордятся сапожники: "Не очень, брат, шути нам, и из нашева брата есь попы". Совершенно мало знакомые с священным писанием, эти „попы" стараются избегать "начётчиков"; да и не лишнее вообще заметить, что старообрядцы больше имеют познания священного писания, чем православные. При спорах они ссылаются на свои старинные рукописные книги, которые постоянно носят при себе,в руках или за пазухой Нередко в базарные и воскресные дни в православной церкви происходили беседы и привлекали многих слушателей, приезжали миссионеры. Интересно наблюдать упорство и стойкость старообрядцев, видишь у них массу старинных книг и удивляешься их огромной начитанности, памяти и знанию книжного старинного "священного “ писания.
Много интересных бытовых черточек можно наблюдать на базарах.
Вот по базару ходит „простоватый" - мужичок с поднятою шапкой на коле (нанятый за рублёвку) и кричит „во всю мочь", „што ни есь силы и духу": „Православные християне, пропала овца черна, с двумя ягнятами, один белый, другой серый; если „объявится" у ково, заявите в волосно правление!"
С ворами на базарах расправляются очень жестоко: 14 декабря 1917 г., в базарный день, около семи часов утра один крестьянин украл с воза мешок овса, за что и был убит на месте и привязан к телефонному столбу „на посрамление". В это время в Ковернинском волостном арестном помещении находились пять человек за кражу, приведённые из других волостей, толпа потребовала и их. Никакие увещания, даже и священника, не успокоили толпу. Тогда священник причастил заключённых, после причастия сделали „духовну" (словесное духовное завещание) и в нижнем белье выводили их из камеры, а толпа зверски набросилась на них, а один из толпы, молодой человек, бил колуном (в числе пяти была одна женщина), а над трупами издевались: набросив на шею веревку, волокли по улице и повесили всех вместе на тот же телефонный „позорный" столб, на котором уже висел первый. И так висели трупы до вечера. После от многих приходилось слышать: „так и надо, а то дай им потачку, тода ни напасёсся про воров одних".
Пожилые крестьяне, особенно которые приехали с вечера, „умучившись", управившись, закупив и сделав всё нужное, забираются в трактиры и, не снимая верхней одежды, сидят и пьют чай с „конурками" , мятными пряниками, особенно любимыми крестьянами,— я знал одного „мужичка" („Гараню" -Герасима), который ел по 5 фунтов за „присед", но только чувствовал „тошноватость". Чай пьют по-русски, не торопясь и выпивая десятки стаканов, вытирая полой или рукавом своей одежды „девятый пот". За кипятком ходят сами, ."штобы поскоре, а то половова не дождесся и не достучисся." Пока пьют, по нескольку раз выходят для освобождения живота и ругаются, если половые уберут со стола в момент отсутствия: „мы ищё не кончили, а ты убрал," деньги не уплатим—вот тода будешь знать, как убирать безовремя". В трактире всё время стоит невообразимый крик, шум, жар и пар столбом.
Отметим кстати, что в Ковернинской волости есть деревня Язвино, она на „нехорошем" счету, жители ее занимаются „воросьвом", подламывают „онбары“, сиживали не „одинова“ в тюрьме, и, где бы ни совершилась „кража", всегда указывают, что это "неминучее дело язвинских“ - словом, крестьяне считают их отъявленными ворами, не раз поднимали вопрос об исключении этой деревни из „опчества“, „штобы духу их не было в нашей волости, и не срамили волость“, но некоторая боязнь не давала смелости крестьянам сделать это. Как и Язвино, известна вороством деревня Макридино Белбажской волости. Про соседнее село и эту деревню есть, между прочим, такая поговорочка: „Горево горюет, а Макридино ворует".
В два часа базар кончается, купцы с крестным знамением благодарят Господа Бога за помощь им и закрывают свои амбары и склады, а мелкие торговцы, сметая и сдувая пыль с своих ларьков, "еще конителятса", с расчётом, авось, кто и подвернётся да и купит или семян, или „канфетку", или верёвку какую-нибудь, или ещё чего, и, после этого, Ковернино затихает на целую неделю. Лишь одни приезжие да ковернинские купцы по вечерам подсчитывают свои барыши, а после принимаются за картёжную игру: „в железку", „банчёк“, на всю ночь.
Когда уже вполне стихнет базар, Ковернинская молодёжь пройдётся несколько „разков" по торговой „большой* улице, и Ковернино засыпает крепким сном. Ковернинцы ложатся спать, как и вообще крестьяне, очень рано, "с петухами и курами", но зато и встают раненько. Только караульщики торговых рядов, прижавшись в потайном уголке, изредка дают знать о себе совершенно неожиданным стуком по деревянным прилавкам или ящикам с овсом своими толстыми „подожками", чем пугают не только людей, но и лошадей; ребятишки иногда подшучивают над сторожами: узнают, когда уснёт какой-либо из сторожей, утащат колотушку да и начнут будить: „Фрол, а, Фрол, спишь штоль?" — "Нет, так валяюсь".— „Ну-ка, дай колотушечки постучать", - тот сразу догадается; посмеются над ним немножко и отдадут. Кроме того, каждый час вызванивает караульный на колокольне. Но вообще колотушка ночью слышится не часто—охранители ночного спокойствия других сами не прочь поспать.
Немножко коснусь коренных жителей Ковернина. Ковернинцы—народ непривычный к тяжёлой работе; хотя и считаются крестьянами, но не так прилежно обрабатывают поля, как „запраские“ крестьяне; несмотря на это, очень любят поспорить о земле и даже посудиться. Общественность в Ковернине развита мало. Обычно ковернинцы собираются на сходы не скоро, по нескольку раз кликают” их на сходку... И, хотя к концу и собирается много, однако в трактире после схода народу ещё больше. Да и на сходе-то кричат два, три „глота", а остальные занимаются посторонним разговором, даже и не знают собственно, о чём говорится на сходе.
Кстати скажу, как происходят выборы должностных лиц. Происходят они очень просто: собирается волостной сход для выбора старшины; желающий попасть в такой чин заранее подпаивает известных „горланов" (крикунов), обещая „поставить угощение" и сходу. На сходе только и слышен крик троих-двоих горланов: "Мужики! давайте выберемте Ивана-то Петрова, он мужик-от такой, што в волости вряд ли подыщешь лучче! — Робята, неча и конителитса, выбирай ево, и боле никаких!" Бывало, выбирали и по указанию земского начальника, конечно, противоречить ему „николи не смели", иначе он не утверждал. После схода часто бывает попойка, крик, ругань и „драчи". На волостных сходах трудно понять, о чём толкуют и чего хотят сходовщики, тем не менее опытная, смелая рука волостного писаря строчит постановление, а по окончании схода писарь кричит: "Мужики, идите подписывать!" Выбор старост сельских много проще, выбирают провинившихся в чем-нибудь и даже в растрате „опщественных“ денег. Опять „горлан" кричит: „Мужики! Давайте выберем-те Костюху - за им грешок-от есь!"—"Да, да, подтверждают другие,—ево, ево!‘ „Тут уж неча укрась, тут только приказы получать да оповещать нас об етом, вот и всё". Таким манером провинившийся попадает в начальники. Мужики "страсть" как ругают старост, а они сажают их за это под арест. Вот сборщиков податей—так тех стараются выбрать надёжных, „имущих", предоставляя право им нанимать других под свою „ответность". В волостном правлении главенствующим лицом волостной писарь, крестьяне это знают и при случае к первому идут к писарю, а не к старшине. „Пойти поговорить с писарем, попросить ево, и он всё "сделат“. Писарю стараются „угодить", застать, увидать его на квартире, принести ему подарочек, и, действительно, дела имеют успех. Если же при писаре советуются со старшиной без его согласия, то писарь обижается и старается высказать противное. Обычно писарь дружится с богатыми, от них ему перепадает „поболе", чем от заурядных крестьян.
Волостные власти, разъезжая по волости за сборами податей или по устройству сельских сходов, не берут с собой хлеба, их кормят и поят бесплатно, даже и ямщиков их. Ямщик, когда едет по волости, тоже не берёт с собой сена, "живет на мужицком", а домой едет с полно-набитым тарантасом, или „санкам". Мужики ругают таких „обирох". За подати описывают у крестьян всё имущество „с молотка" — „Описывать приехали!" — глубоко вздыхают крестьяне. Иногда „нападут" и оставят в одной рубашке, совсем "зорят", а кого и помилуют по знакомству. Жалко бывает смотреть на крестьян во время „описи": не мало льётся слез, но „кулачки" радуются, так как к ним попадает описанное „добро" по дешёвой цене.
М. Зимин
Продолжение следует