"Гостеприимны, отзывчивы и всегда готовы помочь…"
Питаются крестьяне, чем Бог послал. Одеты и обуты плохо, но не ноют и не ропщут на свою судьбу. Они забиты, терпеливо переносят всевозможные обиды и оскорбления. Приходилось видеть мужичков, приведённых деревенским „начальсвом" к „барину" (приставу) за неуплату податей. Пристав с сильным криком и грубой руганью набрасывается на мужика и, нисколько не желая слушать от него объяснений, ударит раза два-три по шее, назовёт мерзавцем, нагонит страху и вытолкает вон - в спину коленком, а по шее кулаком. Выходит мужик и рассказывает другим: „Был у барина. Слава Богу! Ударил этто два раза по шее, и боле никаких".- "И боле ничево? Ну, и слава Богу".
Хотя и часто слышится от этих крестьян: „Мы не угожаем, и Богу-то молитса сё некода“, но у них „Бох“ и „крестное знамя" везде и на каждом шагу. Встанет ли с постели, сядет ли за стол, вылезет ли из-за стола, выйдет ли на улицу, начнёт ли работу, кончит ли её, пройдёт ли мимо храма, „поровняется“ ли с „Божьим милосердием" (иконой), зевнёт ли, икнёт ли, чихнёт ли, упадёт ли, войдёт ли в дом к кому-либо или учреждение, первым делом крестится; гром гремит - крестится, а когда сильно ударит, так перекрестится несколько раз: „О Господи, помилуй". При посеве хлеба выйдет в поле крестьянин и молится: „Уроди, Господи, для всех православных християн". Вообще крестьяне при всех случаях крестятся.
Эти бедные труженики много отзывчивее к чужой беде и всегда охотней помогают, чем зажиточные. Идёт ли, едет ли мимо слепцов у церкви или на ярмарке, обязательно остановится, подойдёт, послушает пение, вздохнёт глубоко, подаст свою „жертву", перекрестится и направится дальше.
Они, по русскому обычаю, и гостеприимны, всегда готовы угостить „чем богаты". Для гостя готовы грязную ложку вылизать языком, а на ржавленую вилку плюнуть и вытереть её подолом рубашки. Накормят и подорожничков дадут, и опять приглашают: „Милости просим напредки, не прогневайся, не повини, не проходи мимо, кода доведётся, и ночевать могите у нас".
Боятся Бога и начальства - при встрече низко кланяются. Верят снам, в нечистые силы (в лесных и болотных), в домовых, в заговоры от разных болезней, от падежа скота; не „кое-как ляпают", а пишут дёгтем кресты на воротах дворов; верят во всевозможные приметы и недобрые встречи с „попами", „кривыми женщинами" и др. Женщины никогда не перейдут дорогу мужчине, чтобы не сделать им вреда - „неисполнения желания". Встретятся ли с кем или перегонят кого, всегда ласково скажут: „Мир дорожкой", на что следует ответ: „Добро жаловать". При ссорах или недоразумениях между собою идут в „волосно" правление, где им пишут писцы заявление в волостной суд за 20 коп., а иные норовят „посурьёзней" наказать, обращаются к ходячему „аблокату", вечно бродящему из трактира в трактир с законом за пазухой. Подачей заявления в суд обычно успокаивается обиженный: „Вот погой, сут разберёт всё толком”.
Судятся крестьяне часто, нередко по пустым делам. Судятся из-за бани, "деверь не пущает сноху в баню"; то сын отцу шубу не отдаёт; то „обозвал" один другого „нехорошим словом", то ударил кулаком; то свёкор овина не даёт сушить, „то пристаёт" к солдатке... („житья от свёкора нет никакова, выганивает из дома"). Бывает, что и без суда обходятся, вызовут виновного в волостное правление, крикнет на него писарь: "Ты смотри: мы сделаемся с тобой!”, поддакнет и старшина, и тем дело и уладится, за что жалобщицы благодарят писаря: „Спаси Христос!"
В некоторых деревнях есть и среднее крестьянство - „справные", имеющие приличное хозяйство. Где лесов много, там имеются хорошие постройки, но по опрятности они нисколько не лучше жилищ бедняков. Эти лесные жители - народ „крупной", „как лес" (рослый), крепкого телосложения, ходят в домотканой рубашке и портках, армяке, полушубке и лаптях. Грубые нравом и упрямые. „Не сопрёшь", если не захочет сделать. Чувствует себя спокойным и независимым. Они больше, чем другие, сохраняют "старинку" и поют „заповедные стариками песни".
Как только стает снег, крестьяне принимаются за полевые работы; особенно горячая пора начинается с Петрова дня - "сперво"косьба, потом „жниво" („жнитво"), молотьба, пахота, сев и т. д. В это время встают очень рано, "чем свет", "живут по Божьему времени", многие весь день проводят в поле, захватывая с собой пищи, или же им носят её ребятишки. Кроме своих работ, помогают другим — "устраивают помочи" сиротам, солдаткам и старикам. Во время полевых работ крестьяне, а в особенности старики, очень беспокоятся за переменную погоду. Всю ночь смотрят на небо и выходят ночью по нескольку раз пощупать траву, есть ли роса; поднимаются чем свет и всю ночь тогда слышно кряхтенье и шёпот стариков: "ах ты, батюшки мои, видно день будет ненасный"; и будят - торопят других, желая урвать хоть минуточку для работ, пока не испортилась погода.
Рано утром же пастух звонко стучит двумя палочками по доске, висящей у него на груди, выстукивая „три-та-та, три-та-та-тата, три-та-та...". Коровы слушают и отвечают ему: „м... му…" и безудержно рвутся в стадо; этим же стуком пастухи собирают разбредшееся по лесам стадо и им же разыскивают пропавшую корову. Ребятишки подражают пастухам стуком в такую же доску и иногда довольно удачно, но скотина не слушает и не замечает детских стараний. Когда полевые работы заканчиваются, начинают "бродить" по лесу - за "грыбам“ и за "ягодам"; иной раз не видно их, но слышно по лесу "ауканье". В лес ходят очень рано утром, поднимаются на заре и бегут вперегонку на грибное местечко.
Промыслы Ковернинского края
Земледелие одно не может прокормить круглый год крестьянина; как ни работай, а приходится подрабатывать, искать подсобного заработка, поэтому, как только закончат полевые работы, принимаются за другие: "таскаются по дорогам" (извоз), "сбирают" (скупают) новины и занимаются кустарными промыслами; некоторые этими промыслами занимаются и в ненастную погоду - во время крестьянских работ.
В Ковернинском крае развиты промыслы: "рогозильный" (рогожный), "сабожный" (сапожный), обечечный, выработка "баских" – деревянных - ложек и посуды и окраска их, кузнечный, "столарный" (столярный), бондарный, выработка коромысел, прядение, ткачество холста и половиков, крашение пряжи и холста - набойки. Имеются маленькие кожевенные, овчинные, кирпичные, "горшешные", скипидарные и смолокурные заводы. Занимаются собиранием муравьиных яиц, которые сушат и продают, имея от этого хороший заработок, "топором роботают" (плотники), "кода поработат и у богатых мужиков". Рогожный промысел и окраска ложек не требуют больших знаний, а потому в работе их принимают участие и дети. Рогожу работают "схваткой", "сопща" (по несколько человек) без счёта часов, кто когда проснётся, кончают "позднёхонько" и зарабатывают немного. Окраска ложек и посуды сильно влияет на зрение, в особенности во время закалки, когда появляется зеленоватый дымок; очень многие болеют глазами. Рогожу работают на однодеревенцев - скупщиков, но большей частью на ковернинских "благодетелей", которые умеют выжать что только можно из работников и "задобриться" выдачей вперёд денег и продуктов не совсем хорошего качества но значительно повышенной цене.
В базарные дни у домов скупщиков толпа народа, ждут "ращёта", а хозяин обедает или пьёт чай. "Разе уж коли пустит на куфню, а то стой, а зимой так и мёрзни на воле". При расчёте по обыкновению скупщик много расскажет про свою заботу о работниках, про неудачи и якобы случившиеся несчастия, немало при этом поругает земство, которое устроило раздаточные конторы "гля обирания мужиков".
По выработке валеной обуви многие уходят в "дальные" края, в Сибирь, и на долгий срок, оставляя семью и всё хозяйство на попечение иногда не совсем опытной и не сведущей в хозяйстве жены. Эти работнички видят свет и разных людей и, к сожалению, отвыкают от крестьянской "чажолой" работы, отчего и падают их хозяйства.
Кроме этого, есть и занимающиеся "у Христа под извозом" (нищенством) -
"посбирывают" по Сибири с поддельными удостоверениями на погорелое и "градобойное" место, с образками, лестовками, крестиками, венчиками, считая этот промысел лёгким и выгодным, не боясь наказания тюрьмой, сбирают и на "церковну книгу". Многие этим ремеслом зарабатывают и присылают домой помногу.
Нелёгкие условия жизни крестьян Ковернинского края в значительной мере объясняют низкий уровень их культурного развития. Среди взрослых грамотных очень мало, да и детей своих учат очень немногие: то нужны нянчиться с маленькими, то "робота" какая-нибудь не даёт возможности обучать детей; некоторые поучат немножко да берут для своих домашних работ. Но крестьяне сознают пользу грамоты, в особенности появилось это сознание с начала русско-германской войны. "Беда, родимый, ни одново учёнова нету в диревни, ни почитать, ни пописать сыну, приходится кажинный рас кучится в чужи люди (к чужим людям), да и узнать, што тамой на войне делатса, долго ли не кончитса кропролитная война? Вон в волосном-то правлении дают ведомости разны, а почитать никто не могит; повертят, повертят мужики - да так и бросят, али искурят, которы помоложе".
Праздники и гулянья
После полевых работ крестьяне справляют праздники - Покров и др. На праздники не жалеют "сресьв", и бедняки тянутся за другими, "штобы не ударить себя лицом в грязь". В эти праздники на столе появляется всевозможная "роскошь": щи мясные, жирные, с лавровым листом, жареное и печёное, баранина, студень, кисель и пр., и пр., и, конечно, винцо и самодельный хмельный квасок. На праздники съезжаются гости, родные и хорошо знакомые, простосердечно приглашают: "Ну, милости просим, М. М., молись Богу да полезай за стол под образа. Лейте, ешьте, кушайте, коли в угоду, не стесняйтесь, не обезсудьте, чем богаты, тем и рады, боле етово у нас нет ничево, хотели зарезать тёлочку, да вон мужик-от у миня велит погодить".
На празднике крестьяне свободно разговаривают о своих "хрестьянских" делах, о посеве, урожае, уборке, а бабы сплетничают и разбирают по косточкам того, кто им "непондравитса"; кричат, шумят, смеются, поют, спорят, ругаются и мирятся поцелуями. Иной раз "перегадятся до нельзя". Деревенская молодёжь находит отдых в "гульбинах": летом по воскресным и праздничным дням гуляет по полям и "осередь" деревни на мостах. Обычно "гульбины" начинаются с Пасхи по разным деревням, "поочередно". Несколько фотоснимков таких гульбин доставлено мною в Костромское Научное Общество.
На гульбину девушки, в большинстве толстые, красные, ходят партиями, наряды носят в узлах, а ботинки в руках или на плечах; разутые, с высоко "подоткнутыми" платьями, торопливо шагают на гулянье. В деревне, где "гульбина", около сарая "рядятса" в свои яркие разные (даже шёлковые и атласные) наряды, волосы мажут помадой, белят и румянят лицо. Насмотрятся "вдосталь" в ручное зеркальце, обуются, а в ярко-солнечные дни поднимут зонтики и пойдут гулять по деревне, поднимая пыль подолами платьев, или сидят у "онбаров", ожидая "ковалероф", щёлкая семечки или орешки, и распевают любимые "частушки", с усмешечкой приглашая проезжающих чиновников: "Барин! Пожалуйте с нам погулять".
Парни, здоровые не по возрасту, подстриженные под кружок, ходят на гульбину большими партиями, "целой деревней", в полном наряде: в красных, белых - с вышитым воротником и грудью - жёлтых, синих, голубых, коричневых и др. рубахах, в жилете. Подпоясаны длинными до колен поясами с большими кистями, с часами и цепочкой поперек груди, с кольцами на пальцах, подаренными девицами при объяснении в любви, в пиджаках, в лакированных сапогах и фуражках; ходят много веселей, чем девицы, с несколькими "игрушками", громко распевая "частушки" - с присвистом. Девицы рады приходу молодёжи. Парни "здоровкаются" с девицами совершенно попросту: "Девчонки, ева! Мы идём, о го-го, эй! — Машка!... Можно-ли с Вам покороводится?" А девчонки покатываются со смеху от радости и удовольствия, закрывая свои лица "запонами" (передниками). Парни жмут руки девицам до боли: "Ой! Больно! Не дури, да ну-ко тибя, Ванька! Ванюшка! Да больно же. У... какой дурак! Убирайся"... А молодёжь этим очень довольна. Садятся к девушкам на колени, одним словом чувствуют себя очень свободными в действиях, без стеснения ругаются "матерно" при девицах и говорят много неприличного, но лишнего не позволяют. На гульбине веселятся по-разному: поют песни, играют в разные игры. Самая весёлая и любимая игра была "коровод", но, к сожалению, с начала русско-германской войны хороводы "нарушились". На гульбинах около взрослых прыгают и маленькие ребятишки: балуясь, подпевают песенки и принимают участие в играх.
После игр и пения начинается борьба, без неё не проходит ни одна гульбина, обычно борьба превращается в "драчу" кольями и ножами, причём наносятся поранения на голове и теле. Ссора начинается с замеченного пустяка в неправильной борьбе. А кто-нибудь со стороны "подзузыкывает", подзадоривает: „А, да он подножку, ай, ай, ай... так, так... так! Ай да Ванька! У... вот это здорово хватил, неча сказать!" А потом, когда раззадорятся, вспоминают обиду, кому-то, когда-то и кем-то нанесённую и т. д.
Разгорячившуюся молодежь трудно "унять"; вместо водворения порядка стражники своим вмешательством ещё больше усиливали драки, да и сами иногда спасались бегством. Без драки плохая гульбина: „Ну, што ета за гульбина - и не подралися". От этого и вошло в шутку говорить при малом споре: "А ты колом ево, колом!" или "Дай ему раза хорошива, твоё и возьмёт".
Вот некоторые чёрточки из жизни людей, словесные произведения которых полны глубокой содержательности и порою очаровывают своей формой.
Обрисовывав уклад и жизнь Ковернинского края в дореволюционный период, насколько позволили это сделать записи и память мои, я предлагаю теперь вниманию читателя некоторые из материалов, записанных мною в этом глухом и своеобразном крае. (Далее в книге идут пронумерованные примеры деревенского фольклора, собранные М.М. Зиминым в Ковернинском крае: колыбельные песни, детские потешные и праздничные песенки, гадания, "святошные песни", свадебные песни, сказы и т.д. При желании с ними можно познакомиться в первоисточнике. – прим. редакции).
В качестве послесловия
При записях некоторые из рассказчиков просили не упоминать их имена: "Спаси Бог! Если так, то мы и рассказывать не будем". Происходит это оттого, что старики и пожилые опасаются всяких неприятностей, а молодые - просмешки. "Тогда нас просмеют, - говорят они, - и ни показывайся на улицу. Ради Бога, не пиши про нас!" Впрочем, находились смельчаки, которые говорили: „Што за беда, если и будет моя фамилия, чай не Бох зныть што будет, не повесят, вреднова-то ничево нет в песнях-та, али в сказках, а можа, кто и припомнит нас потом".
Пользуясь этим разрешением, я считаю полезным, кроме указания места и времени записи, дать хотя бы краткую характеристику некоторых рассказчиков и певцов... Рогожников, сапожников, их жен, сестёр, родных и знакомых разного пола и возраста.
№№ 80, 89, 97 и 98 записаны в 1916 и 17 гг. в с. Ковернине от Александра Петровича Гладышева, неграмотного (старообрядца), пятидесятилетнего холостяка. А. П. Гладышев среднего роста, с широкой тёмно-русой бородой, подстриженный под кружок, с улыбающимся лицом, хромой, с трудом передвигается с помощью толстой палки. Страстный любитель поболтать "о пустячках". Торговал он кренделями, чаем, сахаром, дешёвыми пряниками и конфектами, овсом, кнутами, верёвками, лаптями и пр. Так и жил в своей торговой лачужке. Между прочим, он был первый гармонист в окрестностях Ковернина и в былые времена пользовался большим почётом среди молодёжи: всюду приглашали его на вечера и свадьбы, любил он пошутить и посмешить своими весёлыми прибаутками. Он первый в Ковернине приобрёл граммофон, игрой которого собирал много народа к своей хижине. Всегда у его лавочки, в особенности в базарные (по четвергам) или праздничные дни, толпился народ, и всегда слышался весёлый и громкий смех. То он рассказывает что-нибудь смешное, небывальщину какую-нибудь или сказку, или ещё что-нибудь в этом роде, или же у него играют в шашки или в карты, в козла.
Всякому "базарщику" хочется узнать что-нибудь новенькое, чем можно было бы поделиться со своей семьёй и однодеревенцами, и вот за новостями он идёт "к Лёксандру Хромому": "Что услышишь от него, то это верно, и боле ево нигде не узнаш".
Во время германской войны не так верили официальным телеграммам, как его сообщениям, как будто он получал все сведения по беспроволочному телеграфу. От него можно было также узнать всю подноготную о каждом ковернинском обывателе. Жалко, что мне так мало удалось записать от него, но это произошло от того, что постоянные его посетители мешали мне.
Встретился я с ним и в августе 1919 г., но он отказался что-либо рассказать: "Нет, милый мой, дорогой М. М., не до рассказов мне, всё из головы!"... (у него закапали слёзы из глаз). Похудел он, поседел, и совсем пропала весёлость.
№ 166 записан в 1916 г. от Ивана Тимофеевича Мишанова, крестьянина дер. Гавриловка... И. Т. Мишанов, 45 лет, старообрядец "поморского согласу", любил почитать, побеседовать на любую тему, а особенно о вере. Обладал хорошей памятью, характера мягкого. Работящий, имел хорошее крестьянское хозяйство. Некоторое время был волостным старшиной, и, пожалуй, безошибочно можно сказать, что это был единственный образцовый старшина не только в Ковернинском крае, но и по всему Макарьевскому уезду, выделявшийся внимательным и хорошим ведением волостных дел. Умел поговорить с "любым" человеком. Умел ладить с крестьянами. Бывало, мужики окружат его среди базара, кричат, шумят, а он первоначально успокаивает: "Подождите, мужички, не кричите, успокойтесь, можно всё сделать, не горячась". Скоро успокаиваются крестьяне, и он подробно объясняет непонятное. Хвалили крестьяне его: "Умный мужик Иван-от Тимофеич! Всё-то он толком расскажет"... Хорошо он знал Ковернинский край, всем интересовался, приятно было побеседовать с ним. Задумано было поработать с ним, собирались посетить многие "святые места" (озёра и т. п.), почитаемые народом, но в 1918 г. Иван Тимофеевич ушёл туда, откуда не возвращаются.
№№ 57, 58, и 69 записаны в 1916 - 17 гг. в Ковернинской волости от крестьянина дер. Чёрной, Михаила Яковлевича Куликова, лет 50, малограмотного, с козлиной бородкой. Куликов служил рассыльным при Ковернинском волостном правлении; умел лечить (заговаривать) зубы: намазав большой ломоть (кусок) чёрного хлеба постным маслом и крепко-крепко насолив его, предлагал съесть зараз, только с верою в излечение зубной боли. Знал заговоры от тараканов и клопов. Когда пойдет "по волости" (по деревням) с повестками или со срочными пакетами, то скоро не воротится, потому что был "страшный" любитель поговорить. Так про него и говорили: "Ну, Миша отправился за смертью". Имел он звонкий голос, который позволял ему петь песни на свадьбах и праздниках. При вручении повесток кому-либо для передачи он строго кричал: "Ты смотри! Ежели только не передашь вовремя, тода тебе напреет здорово". При волостных судах он стоял в дверях и наблюдал за порядком и, как только прочитают решение суда, он уже кричит: "Марш! Ну, уходите! Уходите! Ваше дело кончилось, и убирайтесь вон. Да не мешайте-же! Слышите али нет? Давайте другому место!" И вместо водворения порядка он невольно нарушал его. Боялся он одного только волостного писаря - "как огня". Писарь крикнет, бывало, на него: "Куликов, не шуми!", Куликов тотчас умолкает. Был он увольняем со службы из волостного правления, и в это время служил ямщиком на земской станции; не раз возил он меня по делам службы. Потеха ездить с ним: всю дорогу кричит на лошадей, говорит без умолку и большей частью без толку, много и громко поёт. В1916 г. произошёл следующий курьёзный случай. Из Макарьева исправник срочно вызывает по телефону чрез волостное правление ковернинского пристава, а Куликов спокойно отвечает: "Барин по телефону говорить сюда не ходит, он говорит только из пивной, звоните туда". И сходить за ним отказался, за что и был оштрафован приставом.
№№ 40, 54, 56 и 68 записаны в 1919 г. от крестьянина Макара Николаевича Пахтусова, 73 лет, неграмотного. Наружность его говорит за него: это честный и скромный человек. Любил, бывало, и попить, и попеть, а теперь прихрамывает на одну ногу, страдает сильной слабостью и одышкой. Рассказал мне песни в сарае, "чтобы никто не помешал". Вспомнил свою молодость, весёлую жизнь и пропел две песенки хриплым голосом, притоптывая больной ногой. Но память уже начала изменять ему: "Какой я певец, насилу хожу, уж смотрю в могилу, одна нога в могиле ". Уплатил я ему немножко за песни, но от большой суммы отказался.
№№ 47, 47а, 52, 62, 70 и 71 записаны в 1919 г., в Белбажской волости, в Подмонастырной слободе, от Василия Петровича Рубцова, 65 лет, ещё бодрого старика. Пред рассказом предупредил меня: "Задаром я сказывать не буду, старинны-то песни и ране ценились, и бывалышно - то время за их поили вином, да ищо как! Не хоть да пей!.. Вот и ты сначала бы винца поднёс, тогда бы я запел веселую, а на сухую-то и язык не повёртывается. Вот мы прежде соберёмся "артёлкой", выпьем, а потом грянем удалую, так сделай милость, а в кураже-то чёрт знает што набредёт. Лиха беда перво слово начать. А народу што собиралось слушать... Глазища-то вытырыскают и сидят, и слушают. Петь-то лучче припомнишь, ты поёшь, а слова то припоминаются". Рассказал он мне вечерком с маленьким припевом - при рассказе вьюницы. Во время рассказывания мешала девочка (внучка его): "Дедушка! Де-душ-ка (дёргая его за рукав), ты долго?" - „Погоди, погоди, скоро". И сноха тоже немало мешала. "Ужь не мода нынче на эки-то песни", - зевая во всю, говорила она. - Кончай, старик, болтать-то, корова што-то нейдёт, поискать-бы нужно". Всё это сбивало и расстраивало старика. „Раньше-то послободней жилось мне, - шепнул он мне на ушко, - а нынче вон какой пащёнок (указав на девчонку), и та норовит помешать, ужь про сноху и говорить ничего не остаётся. Эх! Было времичко весёлое да прошло безвозвратно, и всё-то теперь запало (кончилось) - старые теперь ни касайся ни к чему, стариков не слушают: "Вы, говорят, из дела вышли". Старик махнул рукой. Обещал рассказать рано утром на другой день, но не застал его дома. Так и не удалось уплатить ему за рассказанное.
№№ 55, 63 записаны в Белбажской волости, д. Вязовка, от Василия Тимофеевича Орлова, вечно весёлого, шутника, сухощавого старичка, женатого на третьей. По словам однодеревенцев, это человек испытанный жизнью, петля, бывалый, постранствовавший немало и видевший всякие виды и всякого народа. Любил винцо. Самый лучший певец и рассказчик (в Белбажской волости). Любит попеть и до сих пор поёт: и в поле, и в лесу, а случается и дома. Когда я вошёл к нему в дом, он лежал на печи с шарфом на шее, только пришёл от заутрени и лёг отдохнуть. Сначала посмотрел на меня, а потом сказал: "Ну и песни-то понадобились, до всего добираются, и старину-то хотят забрать". Слез с печки и только что успел рассказать две песенки, ударили к обедне - перекрестился он и кончил рассказывать, приглашал меня к себе после обедни, но не удалось больше его видеть. После обедни он уехал в поле "на помочи к одной солдатке".
№ 128 записан в 1919 г. в Белбажской волости, в дер. Вязовке, от Прасковьи ("Митрия Тихонова жены"), лет 60, неграмотной. Рассказала она мне поздно вечером с молитвой на устах: „О Господи, помилуй миня грешную, избавь от муки адовой и геены огненной!" И при этом часто крестилась, то и дело протирала глаза пальцами, утирала губы руками, хваталась за нос, складывала руки крестом и клала их на живот. Про неё мне сказали, "хитрая баба", "боёк", "любила здорово выпить".
№№ 111, и 112 записаны в 1919 г. в с. Мамонтове со слов священника с. Мамонтова о. Николая Троицкого, долгое время проживающего в этом селе, пользующегося большим уважением прихожан. Он - большой любитель потолковать про народные суеверия.
Много мог бы рассказать, но на моё несчастье во время записи пришли три мужика и одна старушка с просьбой похоронить "маненькова покойничка". Священник моментом управился с этим „покойничком", а тут на грех за ним приехала баба "причастить умирающую". Священник сердечно извинился и распростился со мной.
№№ 16, 17, 20 - 36, 38 - 40 и 45 записаны в 1919 году, в Завражной волости Макарьевского уезда от крестьянской девицы Надежды Никифоровны Уткиной, 22 лет, грамотной, продавщицы в Обществе Потребителей. При просьбе рассказать что-нибудь, по обыкновению долго отзывалась незнанием и лишь после усиленной просьбы моего хорошего друга, А.И. Воронина, её односельчанина, с большим стеснением рассказала мне означенные номера.
№ 46 записан в 1917 г. в глухой местности, с. Юрове, от содержателя земской конной станции Капитона Степановича Мотовичта, малограмотного, 45 лет, несколько лет бывшего Юровским волостным старшиной…
В заключение я считаю своим долгом сказать большое и сердечное спасибо всем рассказчикам и певцам, а также всем, кто оказал мне содействие в производстве записей.