Детей у деда Бориса с Еленой не было, и они приняли решение взять одного ребенка из его семьи к себе. "Ребенка", сказано громко, потому что к тому времени все были уже взрослые. Дед Борис припозднился со своим благородным решением, но, тем не менее, бабушка Марья рассмотрела его предложение. И, как я уже говорила, после Шуры в Москву поехала моя мама. У деда Бориса с Еленой все строго, кормить этого "ребенка", видимо, они были не в состоянии, домой пускали только переночевать, на сундук, который стоял в коридоре.
Маме много времени приходилось проводить на людях, она подрабатывала мытьем подъездов, длинных коридоров в коммуналках, в своем же доме, и деревенскую неунывающую певунью все знали. А с моим будущим отцом они спелись в прямом смысле слова. Отец так же, как и мать, очень хорошо пел, правда, голос у него был академический, а у матери народный, но спеться это им не помешало. Вечерами молодежь собиралась в подъезде, и все слушали, как они поют. Коронная песня у отца была "Метелица". Припев "Ты постой, постой, красавица моя… Дозволь наглядеться, радость, на тебя..." я знала с самого раннего детства. Когда моя мама вышла замуж, так получилось, что она переехала из одной квартиры в другую. В том же доме, в том же подъезде. На Таганке, в Большом дровяном переулке. Тут мы с братом и родились.
В 50-х годах люди, среди которых мы росли, не знали, что такое отдельная квартира. Огромный коридор, много комнат и большая кухня, в которой на каждую семью выделялся свой уголок. Там стоял стол, над ним какая-нибудь полочка, также на кухне было несколько газовых плит. Хозяйки готовили по очереди. Кушать ходили каждый в свою комнату - так было принято. Носили кастрюли, сковородки, обедали и опять все это уносили на кухню. После обеда посуду мыли сразу. Грязная посуда очень плохо характеризовала хозяйку, это было стыдно. Люди были постоянно друг у друга на виду, даже в своей комнате. Например, в семье, куда попала моя мама, жили свекровь, папа, его брат, тетя Поля и ее муж. Комната при этом была метров десять-двенадцать. И до этой "кучи" родился еще мой брат Мишка, а еще позже я. "Как у нас тогда с Лешкой дети-то получились?" - удивлялась через много лет мама. Когда она забеременела мной, то рожать никак не хотела. И папа не хотел: так было трудно жить, и голодно. Мама рассказывала, как один раз сварила пельмени, а Мишка залез вместе с кастрюлей под кровать и ел их там один, сказав матери, что у нее рот большой. А потом его всей семьей оттуда вытаскивали, потому что вылезать Мишке было стыдно, так и сидел под кроватью часа два и плакал.
В женской консультации в то время доктор была старая еврейка. Услышав от мамы, что та хочет от меня избавиться, стала уговаривать ее рожать.
- Вы знаете, доктор, если бы я знала, что будет девочка, я бы родила, – сказала тогда мама.
- У вас будет девочка. Здоровенькая, очень хорошенькая.
- Да вы меня специально успокаиваете!
- А вот увидите! Будет мальчик, отдадите мне.
Эта доктор потом поздравляла маму с девочкой и, улыбаясь, говорила:
- Ну, что? Отдадите мне? Я воспитаю…
Когда меня принесли из роддома, то ни кроватки, ни даже места для нее не нашлось. По этой причине первые месяцы своей жизни я провела в обыкновенном железном корыте. И, по выражению моего брата, все вокруг этого корыта скакали. Скакать, правда, приходилось, так как иначе по комнате было не пройти. Зато, в связи с пополнением семейства, маме с папой выделили отдельную "комнату" (в кавычках), потому что когда-то у "буржуев" это было что-то наподобие ванной, и по большому счету туда только одно корыто и поместилось. Но мама была счастлива. А потом пришло время, и наш Дровяной переулок, как и многие другие дома в те годы, стали расселять по всей Москве, и нашей семье государство также выделило другую комнату, уже настоящую.
Но уезжать из Дровяного мама не хотела и боялась:
- Как же я теперь одна буду? Тут мне кто луковицу даст, кто муки, Мишке каждый из соседей по крошечке в рот сунет, он и сыт...
И потом мы долгие годы ездили на Таганку, в родной Дровяной переулок, отмечать праздники с бывшими соседями. Каждый раз это было событие. Меня наряжали во все самое лучшее, мама крутила мне на голове какие-то невообразимые банты, с утра все гладилось, красилось, накручивалось. А когда приезжали туда, там все были точно такие же: в нарядах, с прическами и в бантах. Там нам были рады всегда, и в воздухе царила всеобщая атмосфера праздника. Женщины весело накрывали на стол, мужчины выходили гурьбой на лестничную клетку, курили и дружно гоготали, а дети носились под незлобные окрики: "Прекратите носиться! Посидите немножко!" После застолья обязательно были танцы. Для детей самый любимый номер в "программе" - пары кружились, а мы прятались за юбками, пытаясь играть в догонялки. Когда танцевали "твист", мы прыгали вообще как хотели. И последняя, заключительная, часть вечера, самая веселая, – народная, это когда пели дружным хором. Почти в каждой компании тогда был гармонист. Сначала пели "душевное" и лирическое, потом веселее и заканчивали, отплясывая и частушки, и цыганочку, и все подряд. А потом поздним вечером по безлюдному, затихшему переулку всей толпой с гармонью шли провожать гостей до метро под песни и пляски. Такая картина в те времена в нашем городе была не редкость. А у метро под шутки и смех долго прощались, обнимаясь и целуясь порой по три круга.
Но как-то незаметно все это стало уходить в прошлое. Людей стали расселять по новостройкам, а это в то время было все равно что в другой город съездить: телефонов не было, метро не было, автобусы ходили редко, и ездить друг к другу стало уже мучением.
Мы переехали на Сокол. По сравнению с длинными коридорами на Таганке это были царские хоромы. Двухкомнатная квартира с видом из окна на пруд и Ленинградский рынок, огромный коридор и большая светлая комната с балконом, и на все это богатство всего-то одни соседи! С переездом на Сокол для нашей семьи началась новая "эпоха", здесь мы пережили самые "злые" и самые "добрые" дни в нашей жизни. Но этот дом буквой "П", этот наш старый добрый двор, в котором рядом росли Валера Харламов, Андрей Букин и близкие люди, которых нам подарила здесь судьба, останется в нашей душе на всю жизнь.
Сказать, что с соседями нам не повезло, не сказать ничего. Хорошо запомнила на всю жизнь их фамилию - Барбулисы. Муж и жена. Не знаю, что им было от родителей надо, но с ними они жили не просто плохо - они дрались. Там были и разбитые стекла, и милиция. Мать про этих людей потом почему-то совсем не рассказывала, а я помню немногое: например, как Барбулис гладил меня по голове, до боли сжимая пальцами голову, как клещами, при этом очень ласковым голосом приговаривая: "Хорошая девочка, какая хорошая девочка..."
Вскоре в нашей семье произошло большое несчастье. В 60-е годы никаких декретных отпусков по уходу за ребенком женщинам не давали. Родила, через два месяца надо было выходить на работу, а двухмесячного ребенка отдавать в ясли. Я не знаю, как отец оказался на крыше моего детского сада: может, устроился туда работать или еще как, но он оказался на этой крыше, чистил ее от снега и упал с нее, с пятого этажа. Он был жив, руки, ноги оказались целы, но была тяжелая травма головы. В больнице отца все равно вылечили, и он потихоньку стал восстанавливаться, только зрение сильно упало. И если ночью в коридоре не было света, отец шел на ощупь, по стеночке. И вот в таком-то темном месте, из-за угла, Барбулис подкараулил моего отца и нанес самый сокрушительный удар по всей нашей семье, по всей нашей жизни. Удар был по голове. И после этого процессы были уже необратимыми, отец был обречен на Кащенко, а мать осталась одна, с двумя маленькими детьми.
Первые годы болезни отец почти постоянно находился в больнице, и для матери настали тяжелейшие времена. Она пошла на стройку. В бригаде выучилась на маляра. В те времена ремеслу можно было обучаться прямо на производстве, дипломы не очень тогда кого интересовали. И это была ее основная работа. А до восьми утра работа у нее была другая - дворником в нашем дворе. Чтобы успеть к восьми на стройку, матери приходилось рано меня будить, причесывать, одевать и задолго до открытия садика приводить и оставлять одну на крыльце перед закрытой дверью. Зимой, в темноте, одной на улице мне было страшно, но я, хоть и маленькая, понимала, что по-другому не будет, видимо, поэтому никаких истерик я матери не устраивала. Один раз мать попыталась отдать меня на пятидневку, но я орала там день и ночь, она не выдержала, вернее, сотрудники, и очень быстро оттуда забрала. А по вечерам, после шести, у нее была еще одна работа, за которую она держалась много лет, - уборщица в каком-то конструкторском бюро. Это было огромное подвальное помещение, длинные-длинные комнаты, одна переходящая в другую, рядами, один за другим, стояло множество письменных столов, уходящих вдаль. Около каждого стола чертежный пульман и корзина для мусора. В это КБ с матерью ходила и я, сначала просто потому, что меня деть было некуда, а когда подросла, чтобы помогать. На всю жизнь мне запомнились эти большие "умные" комнаты, запах бумаги и черной туши. В мои обязанности входило из каждой корзины высыпать мусор в один большой мешок, а так как в корзинах была одна бумага, то мне это было не очень тяжело, но матери помощь существенная. Позже работы у меня прибавилось - я стала подметать полы, а мать за мной уже мыла. Домой шли поздно, усталые. Помню, как я жаловалась матери, что у меня ноги "гудят", а она мне непременно повторяла: "Вот, будешь знать, как на хлеб зарабатывать…"
Татьяна Московская.
Продолжение следует.