Недавно я получил печальное известие - ушла из жизни Евгения Николаевна Маркова (Оськина), наша землячка, чье детство и юность прошли в Каршево и Пудоже. В свое время я помогал Евгении Николаевне издать её "Словарь каршевского диалекта", а в сборнике "Дети войны" поместил часть ее воспоминаний. Я, пожалуй, не встречал такого человека, который бы так досконально знал "досюльний" язык, язык наших предков, в наши дни практически утраченный. Предлагаю вниманию читателей не публиковавшиеся ранее воспоминания Е. Н. Марковой о своем каршевском предвоенном и военном детстве. Орфография автора по возможности сохранена, диалектные слова и выражения выделены курсивом, в скобках приводятся авторские пояснения к ним.

Девочка "с карахтером"

"Слава" у меня худая: и "парнёвницей" меня называют (с парнями в рюхи играю) и сладу никакого со мной нету, и "упрямки" у меня много, и самовольницей, и неслухом я слыву. А и было за что меня недолюбливать: за проказы.

В летний полдень в колхозном детсаду: все дети, как дети - ложатся спать. Я же - бегом по ступеням в нижние сени (коридор) и на улицу, играть с Валей Г. Её считают глупой и обижают. А мне этого ну никак не стерпеть, я ее защищаю.

Спать я не буду: детсад в дедушковом и бабушкином дому, они умерли, а я не успела еще их позабыть. И ведь я скоро пойду в школу, а школьники (я это знаю) днем не спят. Раньше, когда я была маленькой, я спала, как и все.

Зимой, бывало, окутают нас в большие тёплые платовья и развозят в розвальнях по деревням. Едем по родимой Каршевой, возница и спрашивает: Ну, что, Оськиновна, зде(сь) вы(й)дешь али дале поидешь?" - "Дале поиду". И проеду мимо своего дома в Окулову: сегодня еще не виделась с бабушкой и дедушкой. До завтра "нет моего терпеньица".

Мастерица

Оглядываясь назад, недоумеваю: почему в большой Каршевой было всего шесть бабушек и четыре дедушки, в семи семьях. Это на 27 домов.

У нас бабушка есть, ни у кого такой нет. У бабушки дел, как у пудожского старосты. На столах немытой посуды не бывает (не как у моих подруг). Лишь самовар возвышается на подносе. "На зени" (на полу) сору нет, он опахан (выметен) и не припахан в угол под веник, половики и припоны (льняная ткань, настеленная на вымытый мокрый пол в горнице) натрясены. В субботу пол вышаркан гвёрстой (крупный песок) и старыми лаптями, стал, как "куричий желтыш".

Хлебы испечены, на столе под утеральником (полотенцем); мясник в печи за заслонкой, скотина напоена и накормлена, корова подоена (выстала бабушка с петухами). Бурак (плетёная берестяная корзинка) маме в лес собран (на колхозный сенокос либо на жатву). Мама не знает, что в нем. Она колхозный бригадир, бегала "раздавать наряд" колхозникам. А как сядут залоговать (отдыхать, делать перерыв в работе), либо обедать, мама откинет плат с бурака, а там калитки, еще тёплые, молоко, сахар, чай. Косяки (сдобные закрытые пироги с маленькими блинами, пересыпанными домашним сыром и толокном), чушечки (сдобные колобки, "завитушки" из ячменной муки, на Рождество пекли), калитки, прямо тают во рту - заеденьице! Пока пекаря не научились, бабушка для пекарни пекла булки. Чего только она не умела!

Помощница

А что делать мне? Я у бабушки на посылках: за подквасьем (поставленное на печку ржаное тесто для хлеба) сбегать, за солью, а то вечером собираю щепья. Бабушка, как подоит корову, вздумает на тяганке кашу "розварку" (жидкая каша на молоке из житной, т. е. ячменной муки) варить на нагольном (цельном, без добавления воды) молоке. Грядки вместе поливаем.

Как подросла, бегала - искала баранов по всей волости (тут и знакомилась со своей родиной). А еще с 18 мая (каникулы) всё лето ношу в маслозавод в Чернову по два литра молока (госпоставка).

Зимой ходила с тяжелым ведром на витаминный завод в Окулову, либо в Якушеву, за морсом из хвои. Боюсь ли я чего-нибудь или кого-нибудь? Собак не боюсь, коней тоже , коров - и подавно. Чушек (свиней) не боюсь, баранов с рогами - нет. А быка с кольцом ?- так его все боятся. Парней не боюсь - сдачи дам. Лёлиных подруг - нет, не дерутся.

Я как необузданный жеребенок. Один раз в Окуловой наблюдала, как мужики объезжали жеребца. "Ну, и потаскал ён нас, в снегу напурхались. Я ногу, кажется, досадил", - говорил, удовлетворенный, папа.

Представления

Мы любили представлять, разыгрывать интермедии (слова не знали), шутить, рассказывать стихотворения. В каждой деревне руководили старшие школьницы.

Ёлка обычно бывала у М. Тереховой (ёлочные игрушки есть). Взрослые приходили посмотреть. Разыгрывается "Мужичок с ноготок". "Мужичок" - я и одета мальчиком. Чунки (санки) настоящие и поленья березовых дров (а у них крашеный пол!). "Ну, мёртвая!" - покрикиваю я на "лошадку" (две девочки, накрытые припоном).

Взрослые на 7 ноября ставят концерт в нашей зале или "классе" (была когда-то школа "ликбез"). Помнится что-то про даму с "редикулем" ("редьки куль" - не понимала деревенская простофиля) и, конечно же, сценки с Петрушкой.

В клубе на утреннике я читала длинное стихотворение про дедушку-партизана, тоже к 7 ноября (я в 1 классе).

Бабушка опять не спала всю ночь (т. е. дежурила у магазина в ожидании его открытия - А. К.): купила мне мальчиковое серое пальто (великовато) и платье из белого маркизета с цветочками. И я в новеньких беленьких канежках (валенках, дядя Миша Голованов, катал, скатал) и в новом платье "красовалась" на сцене. Помню "по сю пору".

Дядя Ваня

К тёте Насте Сафроновой, а, значит, и к нам, она у нас живет, приехал брат, дядя Ваня, и с баяном. Дядя Ваня слепой, ничего не видит, потерял зрение на войне. Я от него не отхожу. В горнице празднуем приезд дорогого гостя.

После угощения дядя Ваня берет в руки баян и запевает красивым голосом "военную" песню "Ты ждёшь, Лизавета". Я все песни знаю. Мы подхватываем тоже, а затем переходим на старинные, народные. Дядя Ваня погостил у нас и тётя отправила его домой, в Вороново. "Как-то ён, бедный, станет жить" - сокрушалась бабушка.

Я живу мечтой опять побывать на родине, с замиранием сердца ожидаю мига встречи с родной землёй, на которую ступаю. Вся жизнь моя проносится в памяти, не успеваю перелистывать ее страницы.

Вижу себя босоногой девочкой, бегущей под горку из Каршевой по скользкой глинистой тропинке, сквозь рожь, росистым (или туманным) утром. " Бр-р! Холодно!". Голова моя еле видна, "левкает" (мелькает? - А. К.) во ржи, в крежовухе (верхнем поле), как говаривала моя окуловская бабушка Анна Тимофеевна, выглядывающая меня в окошко там, среди колосьев.

Эти воспоминания, возможно, имеют свою цену; грех жаловаться на жизнь. Ведь я была любима, хранима моими бабушками и дедушкой, крёстной и тётенькой, а самое главное - мамой (она умерла на 92 году жизни).

Не всякому выпадет такая доля - счастье быть любимой и обласканной самыми дорогими сердцу людьми.